Николай Дружинин - Жила-была девочка…

— Нет, — благоразумно решила Юлька. — Пусть себе там сидит.

Мамочка все это время была веселая, нарядная, улыбчивая и такая же подвижная, как дядя Витя. Пришла зима, и втроем они ходили на лыжах, на городском катке учили Юльку кататься на коньках и катались сами, ходили в кино, играли в снежки, строили крепости…

Ни до той поры, ни потом никогда не была так счастлива Юлька, которой было разрешено все, кроме одного: плохо учиться. Но она была почти отличницей и, значит, не было для нее никаких запретов.

Прекрасная жизнь закончилась неожиданно и страшно. В один из дней ранней весны дядя Витя, возвращаясь из рейса, попал в гололед, не удержал на крутом спуске свою тяжелую машину и погиб. До сих пор помнила Юлька отчаянный крик мамочки у заколоченного наглухо гроба:

— Покажите, покажите, пока-жи-те-э!

Но ей так и не показали. Страшно покалеченного шофера дядю Витю, которого Юлька успела полюбить, похоронили, не открыв гроба.

Целыми днями сидела теперь мамочка где-нибудь в уголке, тихая, молчаливая, безучастная ко всему. Плача и целуя, ходила возле нее Юлька, кормила, поила, укладывала спать, не зная, что делать и чем ей помочь. И когда через много трудных дней мамочка неожиданно о чем-то спросила Юльку, она разрыдалась от радости.

Потом мамочка вышла на работу, стала кое-как следить за собой, но была по-прежнему тиха, равнодушна, и в глазах ее, даже смотревших на Юльку, не было ни интереса, ни заботы, ни грусти. В них была пустота.

С тех пор мамочка начала пить. Сначала незаметно — от нее лишь иногда пахло водкой. Потом чаще, больше.

— Пройдет, оклемается, — уверяла появившаяся тогда у них впервые Тимофеевна. — Дай срок!

И Юлька верила: пройдет, оклемается, дай срок.

Даже когда мать запила вовсю, не покидала Юльку надежда, что станет прежней, что вновь оживет ее мамочка. Поэтому и очередное, неожиданное для Юльки, замужество матери приняла как должное, уверенная, что он, муж, ее остановит.

Вскоре после этого недолгого замужества приехала к ним папина сестра тетя Поля. Она просила маму, чтобы та отдала к ним Юльку. Мама была не против, но Юлька отказалась наотрез: как же она могла бросить свою беспомощную мамочку? Тем более, что новый муж не помог. Пожил, пожил у них да и пропал куда-то.

И когда квартиру меняли — надеялась Юлька. Жалко ей было ту квартиру — просторную, светлую, веселую. «Но, — думала она, — может, лучше станет мамочке в новой обстановке, может, забудет все…» Были и другие «но». Родился Борька, и о мамочке нехорошо заговорили. Может быть, не будет этого на новом месте, где никто ничего не знает? И еще. Стыдно стало Юльке, живя почти в центре, появляться на улице в своих платьях — жили они к тому времени уже трудно.

У мамочки обнаружилась растрата, и многие вещи, чтобы ее погасить, пришлось продать. Кроме того, суд запретил ей работать там, где дело было связано с деньгами. Получала она теперь совсем мало, денег постоянно не хватало, и о том, чтобы что-то купить Юльке из одежды, нечего было и думать. И она стеснялась своей жизни в центре. А окраина — совсем другое дело, там проще. Да и денег обещали за квартиру при обмене.

Но и на новом месте мать осталась прежней. Пила, выходила замуж и расходилась. Но Юлька не хотела, не могла поверить, что так будет всегда.

Здесь, в теплой постели, под лучами ласкающего ее солнца, все былое казалось не только странным, но даже нереальным, приснившимся в плохом сне. Вот откроет она сейчас глаза, а мама стоит рядом и улыбается. Не опухшая, не заспанная, с нечесанными волосами и в грязном, расстегнутом на груди халате, а такая, какой она была в дни далекого Юлькиного детства: ясноглазая, аккуратно причесанная, в белой, тщательно выглаженной блузке и черной, облегающей бедра, юбке. Подойдет, как бывало, тихонько поцелует Юльку в щеку холодноватыми после умывания губами и скажет… Что же она скажет? Что? А впрочем, не все ли равно? Пусть она даже молчит, но по ее улыбке, по глазам, по всему ее праздничному виду Юлька сразу поймет все, что она хотела сказать.

— Юлька, поставь чайник!

Будто швырнули, не глядя, в чистый родник горсть навоза, и мысли Юльки пошли черными, затухающими кругами.

— Сейчас, мамочка!

Юлька торопливо накинула халатик, метнулась на кухню, схватила чайник.

Мать долго, откашливаясь и отплевываясь, умывалась, обливая водой полы распахнутого халата, грязную рубашку и пол вокруг. Торопливо вытерлась полотенцем, присела за стол.

— Там… ничего нет?

Юлька побледнела. Утренние мысли роем пронеслись в голове, и она невольно качнулась к матери.

— Мамочка, не пей! Лучше поешь. Хочешь, я пожарю картошки? И консервы остались.

Мать глянула на Юльку без удивления, покачалась из стороны в сторону и ничего не сказала.

— Мамочка! Не надо, мамочка, я прошу тебя, умоляю! — Юлька упала на колени, протянула к матери руки. — Мамочка! Ты же такая красивая, такая умная… Не пей, не надо, мамочка! Ты глянь, ты посмотри! Борька такой худой… Он же не ходит почти, мамочка, его к врачу надо… И мы… У нас нет ничего… И денег нет. Мамочка!

— Ну хватит, — безучастно сказала мать. — Подай!

Юлька, сдерживая слезы, подала то, что старательно сливала ночью из бутылок и рюмок, с замиранием сердца смотрела, как мать, давясь, торопливо выпила и потом долго сидела молча, держа стопку в руке. И вдруг сказала:

— Денег нет… Будут деньги. Я замуж выхожу. За этого… как его, — но так и не вспомнила, за кого, усмехнулась. — У него зарплата — будь здоров. Он меня в санаторий повезет. Вот как!

И победно, торжествуя, посмотрела на дочь.

— Не выходи, мама, — попросила Юлька. — Ты уже сколько выходила…

— Брысь! — сказала мать все так же безучастно. — Ты это оставь. У женщины… должен быть спутник.

Встала и вышла из кухни.

Юлька успела приготовить завтрак, умыла и накормила Борьку, когда на лестнице раздались визгливые крики, топот ног, и компания женщин ввалилась в квартиру.

Они входили без стука, без разрешения. Не здороваясь, миновали прихожую, с шумом и гамом, притопывая каблуками, полезли в зал. Одна из них выхватила из-за пазухи бутылку и, помахивая ею в воздухе, приплясывая, пошла вокруг стола, вскрикивая визгливо-хрипло:

— Их, их, их, их…

Другая хлопнула в ладоши, подхватила с бессмысленной веселостью:

— Эх, давай, давай, давай! Ох, я!

Две других стояли молча, улыбаясь устало и лениво.

Их знала не только Юлька. Их знал весь город. Совсем еще молоденькая Сима, старая-престарая Тимофеевна-Боярышня, сорокалетние Анна и Ляха — такие разные по возрасту, они были удивительно похожи друг на друга. Одеждой, с какой-то особой небрежностью сидевшей на них; волосами — спутанными, падающими на лоб и на глаза из-под нестираных, мятых косынок свалявшимися космами; походкой — развинченно-неровной, вихляющей; и особенно лицами — морщинистыми, устало-изможденными, с мешками под глазами и отупело-равнодушными даже тогда, когда они смеялись или улыбались.