Николай Дружинин - Жила-была девочка…

Юлька молчала, уткнувшись взглядом в тарелку, медленно жуя и уже не чувствуя вкуса пищи.

— Ходила я, — снова вздохнула Алевтина Васильевна, — ходила в милицию звонить. А дежурный ихний мне в ответ: если не скандалят, не имеем права забирать, в квартире разрешается. Разрешается, доченька. При детях малых, при девочках несмышленых — разрешается. В газетах пишут: болезнь это. Так лечи, если болезнь. Тифозного-то или с поносом которого силком эпидемстанция в больницу везет. Потому что — зараза. А ведь пьянка-то хуже заразы. Не только смерть от нее… И дураки родятся, и убийства, а вот — разрешается.

Теперь молчали обе, каждая занятая своими, но одинаково тоскливыми мыслями.

Первой очнулась Алевтина Васильевна.

— Ой! Да что же это мы? Суп-то остыл, поди, уже. А что до заразы этой — истребят. Поверь слову, истребят. Дай только срок.

Но уже пропало ощущение спокойствия и уюта, и не было ни желания есть, ни о чем-либо говорить. Из-за стола встали молча.

— Просьба к тебе, доченька, — стараясь расшевелить Юльку, заулыбалась Алевтина Васильевна, — помоги беде. Купила дочке платье, а не знаю, годно ли ей будет. Примерь, пожалуйста. Она по фигурке-то — ну вылитая ты. Разве что чуток повыше. Примерь.

Как ни отнекивалась Юлька, пришлось надевать платье. Но все же настояла, чтобы переодеться одной и не показывать Алевтине Васильевне своего стираного-перестираного, латаного-перелатаного белья.

Сбросила Юлька халатик, сняла со спинки стула небрежно повешенное, удивительно красивое, цвета полевых васильков, приталенное, чуть расклешенное внизу, с белым кружевным воротничком и белыми манжетами, платье. Не то что носить — и в руках не держала никогда она такого. Не надевая, приложила платье к груди, заглянула в зеркало и замерла. Не Юлька смотрела на нее, а чужая, удивительно красивая, нарядная девочка. А когда надела наконец, застегнула на груди пуговицы и поправила рукава, расплылось изображение в зеркале за туманом хлынувших из глаз слез. Юлька улыбалась, а слезы крупными градинками бежали из глаз, огнем обжигая щеки, щекоча нос, оставляя на материи чуть заметные влажные пятна. «Если бы мне такое, — шептала Юлька, не вытирая слез. — Если бы мне…»

Долго стояла Юлька у зеркала, успокаиваясь, не понимая, почему не торопится входить Алевтина Васильевна. Наконец, крикнула несмело:

— Я готова. Входите!

Алевтина Васильевна не обратила на Юлькину красоту никакого внимания и даже не глянула ей в лицо. Неторопливо обошла Юльку кругом, покачала головой.

— Так и знала, что коротковато будет. Вот беда!

И еще обошла Юльку кругом. И уже твердо решила:

— Коротко дочке будет.

— А если подол отпустить? — предложила Юлька.

— Смотрела уже, — вздохнула Алевтина Васильевна. — Не выйдет, запас мал. — Подумала и очень обыденно сказала: — Знаешь что? Забирай-ка его себе.

— Как? — не поняла Юлька.

— А вот так. Забирай — и вся недолга. Не продавать же такую прелесть? А тебе оно в самый раз. И к лицу.

И впервые глянула в Юлькины глаза спокойным и добрым взглядом.

Все поняла Юлька. И снова вспыхнуло ее, еще не остывшее от недавних слез, лицо.

— Нет, — сказала она. — Мы не нищие.

— Доченька, не сердись…

— Не нищие, — повторила Юлька, торопливо расстегивая застежки. — У нас есть… У нас… — и не находя, что сказать еще, выпалила первое, что вспомнила. — У нас скоро все будет. Мама замуж выходит, а у него зарплата будь здоров…

— Замуж? — возмутилась Алевтина Васильевна. — Господи, да когда же это кончится-то? Совсем с ума баба сошла! Что ни день, то — муж. Хоть бы ты ей сказала.

— Говорила, — покраснела Юлька. — А мама говорит, что у каждой женщины должен быть спутник.

— Спутник! — охнула — Алевтина Васильевна. — У женщины муж должен быть, вот кто. А спутник… это что? Временный. Вроде как на орбиту выскочил, покрутился какое-то время да и сгорел. Да ты подожди, не снимай, не торопись.

У Юльки дрожали руки, не слушались одеревеневшие пальцы, а тугие застежки никак не хотели поддаваться, и она рвала их, бледнея от напряжения, испуганно, словно попавший в западню зверек, оглядываясь на Алевтину Васильевну…

— Прими, доченька! Александр-то Сергеевич сам выбирал. Не огорчай старого человека! — Алевтина Васильевна обхватила Юльку, прижала к своей мягкой и теплой груди, мешая, не давая расстегнуть пуговицы. — Не хочешь, так — купи! Ты же работать пойдешь, деньги получишь. А мы подождем, нам не к спеху. А дочке мы другое купим.

— Нет! Нет! Нет! — И скорее, боясь, что сдастся, не устоит, сорвала с себя платье.

Но и тогда не отступилась Алевтина Васильевна. Просила, умоляла, не отпускала от себя. И Юлька сдалась. Да и как не сдаться, если не только глаза и руки, а вся душа Юльки неудержимо тянулась к этому чуду.

— Ну и умница, — похвалила ее Алевтина Васильевна. — Но теперь уж хочешь или не хочешь, а только — вот!

И поставила перед Юлькой новенькие, ни разу не надеванные туфельки.

— Это тебе наш подарок за окончание восьмого класса.

— Да я еще не кончила…

— Кончишь. Подумаешь, один экзамен. А платье без хороших туфлей кто же носит?

— Тетя Аля!

Но больше ничего не сказала Юлька. Не было слов.

— А теперь иди и учи! — строго сказала Алевтина Васильевна.

И опять сидела Юлька в уютном кабинете Александра Сергеевича, доказывала теоремы и аксиомы, решала задачи. А глаза нет-нет да и косили невольно в сторону, где на спинке кресла красовалось аккуратно повешенное, первое настоящее Юлькино платье, из-под которого, как два беленьких мышонка, выглядывали точеные носки туфелек. И не в силах сдержаться, улыбалась Юлька своему, так неожиданно свалившемуся счастью.

— Ты и завтра приходи, — говорила Алевтина Васильевна, когда уходила Юлька домой. — Плюнь на все, главное сейчас экзамены.

— Спасибо, тетя Аля. Большое спасибо. Пойду работать… Я с вами…

— Иди, иди уж, работница, — улыбалась Алевтина Васильевна. — Люди мы или нет?

На лестничную площадку Юлька вылетела словно на крыльях. А тут — как споткнулась. Одна за другой, гуськом, держась за перила, спускались вниз мамины подружки. «Подождать бы надо, — запоздало подумала Юлька. — Еще немножко посидеть»…

Четверка, не оглянувшись на Юльку, проследовала вниз.

Эта четверка не вдруг появилась на чистых, притененных зеленью насаждений, умытых струями поливальных машин улицах города.

Давней жительницей города была Тимофеевна. Здесь она родилась, здесь выросла. Многие знали ее в лицо и даже когда-то пользовались ее услугами, но что она за человек — вряд ли кто интересовался этим.

В годы первых пятилеток, когда отряды молодых энтузиастов отправлялись на новостройки Урала и Кузбасса, когда в каждом городе и селе был непочатый край работы, Тимофеевна, которую звали тогда просто Марией, вместе со своей старой матерью занималась огородничеством, продавала плоды своего труда в соседних районных и областных центрах. И никто не заметил, когда стала Мария возить товары не только туда, но и обратно. «Туда» она везла лук, редиску, картошку, а «оттуда» — чего не было в их городе: модные ботинки, чулки, платки, отрезы и многое другое. Сбывала все это не без выгоды для себя. Потом огородничество было почти заброшено и велось лишь для отвода глаз. Мария быстро сообразила, что спекуляция — дело куда более выгодное, чем выращивание и продажа лука и редиски. Умерла мать, замуж Мария не вышла и всю энергию обратила на весьма доходное дело купли-перепродажи. Она была умна, хитра, расчетлива, «работала» без риска, имея твердую и вполне проверенную, а главное, денежную клиентуру.