Николай Дружинин - Жила-была девочка…

После ужина дядя Федя долго сидел на ступеньке крыльца, дымил папиросой и расспрашивал Гошку о работе. Юлька и Люська сидели рядом, слушали. Потом дядя Федя придавил окурок каблуком, встал.

— Спать-то давно пора уже, — сказал он. — Пошли-ка, Людмила.

— Спа-ать, — протянула Люська недовольно. — Они вон сидеть будут, а я…

— Люська, хворостину возьму!

— Во! Чуть что — хворостину.

Вздохнула и неохотно поплелась вслед за отцом.

— Бедовая девчонка! — улыбнулся вслед ей Гошка.

— Бедовая, — кивнула Юлька. — А ты… ко мне приехал? Да?

— Я — за тобой. — Гошка чуть помолчал: — Ехать надо, Юля, я повестку привез… В суд!

Как от близкого удара грома вздрогнула Юлька, вскочила с места.

— Когда? — чуть слышно спросила она.

— Завтра.

— Нет, — зашептала Юлька. — Нельзя завтра, я не могу, я не готова.

— Надо, Юля! — И Гошка встал рядом с ней.

— Но разве нельзя потом? Разве нельзя?..

— Нельзя! — твердо сказал Гошка. — Надо, понимаешь? Ты же сама говорила… Ты все правильно говорила. И нельзя их бояться. Завтра мы едем.

Был сейчас Гошка совсем не таким, каким знала его Юлька в школе. И в фигуре его — длинной и нескладной — не было знакомой скованности, и глаза смотрели уверенно и спокойно. И эта уверенность потихоньку передавалась ей.

А по ночному звездному небу, спеша от тучки к тучке, бежал торопливо рог луны. Вот он вынырнул из маленького облачка, переплыл к большому, зацепил его нижним краем за бок и пошел, поехал по нему.

И неожиданно Юльке показалось, что не тучки бегут по небу, а вся земля сдвинулась с места и побежала, закрутилась, а тучки стоят на месте. Голова закружилась, — поняла она, торопливо нащупала Гошкину руку и оперлась на нее. Гошка сжал маленькую Юлькину ладонь, другой рукой взял чуть повыше локтя.

— Ничего, — сказал он. — Все в норме. Ты держись!

— Держусь, — прошептала Юлька, чувствуя по-мужски твердую, сильную, холодноватую ладонь Гошки.

— А я вижу, а я вижу, — раздался сзади радостный Люськин голос. Юлька не отстранилась.

— Иди сюда, Люська, — позвала она.

— Очень нужно, — ответила Люська, но уже через мгновение рядом сверкнули ее черные глаза. — Ну чего тебе?

— Побудь с нами.

— Где двое, там третий лишний, — сообщила Люська, с отчаянным любопытством заглядывая в Юлькины глаза и, конечно, никуда не уходя. — Тебе хорошо так?

— Хорошо, — призналась Юлька.

— Ну во-от! — разочарованно протянула Люська. — Только-только подружишься с кем, а тебе уже мешают. И чего ты сюда приперся?

Никто ей не ответил. А месяц все плыл и плыл от тучки к тучке, то пронизывая их насквозь, то цепляя своими острыми краями, но шум от этих небесных схваток на землю не доходил. Над землею висела тишина.

Долго потом с каким-то внутренним содроганием вспоминала Юлька переполненный зал, строгих судей за темным, похожим на глухой ящик столом, и мать — в сторонке, за деревянным барьером. Она знала, что суду надо говорить только правду, что скрывать ничего нельзя, но каждое слово давалось ей с трудом, в горле было невыносимо сухо.

— Да, пила… Да, била… — чуть слышно говорила она, скорее не отвечая на вопросы, а повторяя то, о чем спрашивал ее судья. — Да, приходила, да, почти каждый день…

И хотя судья смотрел на нее с сочувствием и участием, Юльке было тяжело и страшно. «Как долго, — думала она, с трудом разбирая вопросы судьи и ища на них ответы. — Как долго!»

Вид матери Юльку просто поразил. Она ожидала увидеть ее несчастной, хмурой, растерянной — такой, какими, она считала, и должны быть все те, кто предстает перед судом. А мать вошла с улыбкой, за барьером сидела с насмешливо-беспечным видом, будто присутствовала не на заседании суда, а на каком-то веселом мероприятии. И обвинительное заключение выслушала так, словно говорилось в нем не о ней, а совершенно о другом человеке.

На Юльку она смотрела в упор, не мигая, и в ее насмешливом взгляде дочь увидела не только ожидание, что она скажет дальше, но и неприкрытую угрозу.

Она отказалась признать свою вину и, когда судья предложил ей рассказать, как все было, ответила насмешливо-дерзко: — Нечего мне рассказывать. Набрехали с три короба, а теперь… сами разбирайтесь.

Одна из народных заседателей, пожилая, почти сплошь седая женщина, спросила:

— Расскажите, за что вы последний раз избили свою дочь?

— Не помню, — усмехнулась мать. — Должна же я ее воспитывать?

А на вопрос, почему она не любит Борьку, бросила:

— Сердцу не прикажешь.

— Скажите, Смирнова, а где вы ночевали в ночь с…

И судья назвал дату того страшного для Юльки дня, не напомнив, однако, о случившемся с ней.

— Где ночевала, там и ночевала… Кому какое дело? Подумаешь, преступление совершила…

Вянуть улыбка матери начала лишь тогда, когда суд вызвал Алевтину Васильевну. Да и присутствующие в зале как-то сразу затихли, когда она своим тихим голосом начала рассказывать суду о жизни и делах матери.

— Страшно, товарищи судьи! — говорила Алевтина Васильевна. — Год мы живем рядом, и за год я ни разу не видела Смирнову трезвой, ни разу не видела, чтобы она несла домой продукты, хлеб, одежду… Одни лишь бутылки!

Юлька слушала с удивлением и испугом. В устах этой хрупкой женщины все те мелочи, о которых она почти не думала и к которым настолько уже привыкла, что они казались ей обычным явлением, приобретали теперь новый грозный смысл.

— В доме нет хлеба. Не шоколада, не печенья, даже не булок, а обыкновенного черного хлеба. Хлеба для детей! А их мать ежедневно устраивает попойки. У нее есть на что пить. Она получает алименты с мужа, получает пособие как мать-одиночка на второго ребенка, ей платят зарплату и даже прогрессивку. Но на обыкновенный хлеб детям у нее нет денег. У нее двухлетний сын, который болен, почти не ходит. Показала ли она его хоть бы раз врачу? Нет! Мы с мужем вызывали «Скорую помощь» и дежурили у постели больной дочери, а ее мать в это время бражничала и даже суду не хочет сказать, где она была.

Все ниже и ниже клонила голову мать под потоком сыпавшихся обвинений. Она уже не улыбалась, сидела, опустив взгляд вниз, жалко ссутулив плечи, словно ей было холодно. А Алевтина Васильевна все говорила и говорила.

— Как может настоящая мать так изуверски избить собственную дочь-подростка только за то, что доведенная до отчаяния такой жизнью девочка решилась на протест? Я — женщина! Я — мать! Я родила и воспитала двух дочерей. Я знаю, как это трудно. Я знаю других матерей, которым было не легче, чем мне, но они изо всех сил старались делать их святое дело. А эту, — она указала рукой на Смирнову, — я не могу сегодня признать матерью. Она предала своих детей, пропила свои материнские чувства. Нет у нее права называться матерью.