Яков Ершов - Витя Коробков - пионер, партизан

Витя крепко сдружился с Валей — они были почти одногодками, оба — феодосийцы, оба — пионеры, непокорные вражьим порядкам, фашистской власти.

Два раза в неделю — по средам и субботам — являлся гитлеровский офицер с переводчиком. Переводчик выкликал по списку фамилии арестованных, и их уводили, как говорили в камере, — «на луну». Они не возвращались. С ними прощались навсегда…

А на следующий день в камеру бросали новую партию людей. Они приносили с воли радостные вести: наши близко, недолго осталось бесноваться озверелому врагу на крымской земле. И измученные люди черпали в этих вестях бодрость, надежду на освобождение, новые силы для молчания — единственного оружия, которое они имели сейчас для борьбы с палачами.

И в это воскресенье уже под вечер полицаи втолкнули в камеру несколько мужчин и пожилую женщину. Витя не сразу узнал Дарью Фомичеву, связную их отряда, мать двух партизан. Дарья постоянно жила в Старом Крыму, и разведчики, а с ними и Витя, не раз останавливались у нее.

Тетя Даша оглядела подвал, отыскивая свободное место и села на пол рядом с Витей. Он присмотрелся и радостно встрепенулся.

— Тетя Даша, это вы? Тетя Даша, а как там наши? — он приподнялся и подвинулся ближе к женщине.

— Наши? — машинально, думая о другом, переспросила тетя Даша. — Наши ничего.

Но вдруг, что-то вспомнив, всмотрелась внимательней, склонилась к Вите, обняла его, прижала голову к своей груди.

— Витюшка? Мальчик ты мой…

В голосе тети Даши была такая скорбь и жалость, что Витя весь сжался в предчувствии огромного несчастья:

— Что, тетя Даша? С мамой что-нибудь?!

Тетя Даша покачала отрицательно головой:

— Два дня сидела с твоим отцом, — медленно сказала она, — в одной камере. Вчера увели…

— «На луну»? — ахнул Витя и не расслышал уже ответа. Он отполз в свой угол и, уткнувшись в оставшуюся от отца куртку, зарыдал. Он плакал громко, не стыдясь, судорожно прижимаясь к ватнику: эту куртку отец накинул ему на плечи, когда после ареста их разводили по камерам…

Он проснулся задолго до рассвета. И тотчас, как все последние дни перед ним встал отец. Вспомнилось все: прогулки в лесничество, рассказы о старых революционерах, ночи, проведенные за подготовкой листовок, партизанские тропы. Как легко было шагать рядом с отцом! Какой он был смелый, бесстрашный, спокойный и решительный в любой беде. «Держись, Витя! Держись, сынок!» — шепнул на прощанье. Ну, Витя держится, он ничего не сказал и не скажет никогда, но ведь этого мало! Он хочет действовать, бороться, бить, истреблять насильников. Эх, на волю!..

На волю… Мысль о побеге не оставляла Витю ни на минуту с первого дня ареста. С Валей Ковтуном они давно уже облазили и ощупали стены на высоту своего роста. Как много рассказали им эти угрюмые, посеревшие от времени камни… В темном сыром углу Витя разобрал надпись: «Здесь сидел Дмитрий Стоянов. Прощай, Родина!» Чуть пониже еле заметно было выцарапано: «Вятченко предатель. Берегитесь!» Обследуя стены сантиметр за сантиметром, мальчики нашли еще несколько надписей: «Мама, не горюй! Мы все равно победим!», «Смерть предателям!» «Держись, ребята!». Это была эстафета борцов, с нею мальчикам как бы передавался боевой дух тех, кто томился здесь до них, и они еще усерднее искали, но не находили ничего, что указывало бы на возможность побега. Стены были сложены из ракушечника, цементный пол везде подступал вплотную. Без инструмента нечего и думать о подкопе… Окно?.. Оно спряталось под самым потолком, закрыто толстой решеткой. Без пилки не обойтись..

Витя сел, обхватив колени руками, и задумался. Квадратное окошко камеры постепенно белело: из-за туч пробился лунный свет. Витя всматривался в редеющую темноту, в лежавших вповалку узников. Одни были неподвижны и безмолвны, словно мертвые, другие стонали и вскрикивали, метались во сне.

Что-то тускло блеснуло на цементном полу. Витя протянул руку, нащупал небольшой металлический предмет. Гвоздь. Только и всего… Что с ним сделаешь?

Он откинулся на спину, пытался задремать. Но мысли упорно вертелись вокруг находки. Все-таки железо… острое. Может быть, пригодится?… Подумав, обернулся к свернувшемуся калачиком Вале, тихонько растолкал его:

— Смотри, что я нашел… Длинный, только доски приколачивать…

Вдвоем, выдвинувшись в полосу лунного света, они рассматривали находку.

— Ржавый, а кончик чистый, — заметил Валя. — Отчего бы это?

Вдруг, осененные одной и той же догадкой, они уставились друг другу в глаза и, не сговариваясь, разом приникли к стене, ощупывая и осматривая ее.

— Так и есть, — шепнул Валя.

— Что?

— Долбил…

— Стенку?

— Ага. Между камней долбил, глину выковыривал, чтоб камень вынуть.

Валя сунул гвоздь в щель.

— Далеко уходит. Видишь, как выдолбил.

Витя схватил друга за руку.

— Валька, это ж воля! И мы будем!..

Валя покачал головой:

— Не успеем…

— Успеем, что ты! — горячо уверял Витя. — Он же долбил? Теперь мы. Давай. Сейчас давай. Ты загороди, а я начну.

Глина между камнями была твердая, поддавалась плохо. Попеременно они долбили около часу, пока их возня в углу не привлекла внимание. Тогда они прекратили работу и спрятали гвоздь. Стали совещаться. Если дело пойдет на лад, они скажут о подкопе товарищам по камере. И тогда можно будет долбить и день и ночь, и все вырвутся из этого каменного мешка. Мечты перенесли их за стены тюремной камеры, к светлым берегам Феодосийского залива, где прошло их веселое детство. Витя рассказал, как они с отцом выходили в море на рыбалку, как с ребятами играли «в войну», «в Чапаева». Они вспоминали одно за другим события своей недолгой жизни. Говорили о школе, мечтали, как снова войдут в ее шумные коридоры, сядут в притихшем классе и будут очень внимательно слушать учителя. Витя вспоминал о своих друзьях, об Артеке, о детских проказах. Однажды, — ему было тогда года три-четыре, — он запряг в подаренный папой игрушечный автомобиль кошку Машку. Машка исправно тащила машину, но вдруг выпрыгнула в окно, а потом, пробежав через двор, вскочила на забор. Она спрыгнула по ту сторону забора, но автомобиль остался на этой стороне, и Машка повисла на шнурках. Повисла высоко, и Витя не мог ей помочь. Ее спасла подоспевшая бабушка. И досталось же тогда Вите!..

Потом они умолкли, уйдя каждый в свои воспоминания…

Вите припомнились летние каникулы в Субаше, прогулки по местам, где жил Айвазовский. Какое это было счастье!

Но счастье ведь не только в отдыхе, в игре, развлечениях. Перед ним прошли образы людей, которых он считал счастливыми, — Дзержинский, Чапаев, Павка Корчагин. В чем видели они свое счастье?

На школьном вечере Витя читал из Николая Островского: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».