Иван Панькин - Легенды о мастере Тычке

Кузьке казалось, что он постиг все секреты, даже такой, как одолеть чертей, а вот как одолеть мастера Тычку — постигнуть не мог. И когда у него от злобы, бессилия и зависти совсем перетянулся кадык, дал слово: Тычку зарядить в пушку и выстрелить им, чтобы от него не осталось даже запаха в Туле. Хотя это слово Подливаев дал при людях, но не людям, а святым, о которых он слышал в детстве от слободского попа, по даже от них Кузька утаил, чьими руками он это задумал сделать.

Среди мастерового люда Кузька старался показать себя человеком божьим, хотя, как и все смертные, он был обшит кожей. И кроме того: костляв, как тарань. Кости что крючья, на них можно хомуты вешать. Рожа красная, перед ней можно онучи сушить. Длинен и прям, будто аршин проглотил. Торчком он все время хаживал, торчком меж людей себя показывал. Ему казалось, что если он длинен — и ум его высок. Поэтому он своих мыслей не прятал. Однако и угрожать великому мастеру открыто не решался. Когда Тычке сказали о задумке Подливаева, тот ответил:

— Эка невидаль, что к зиме надумал купить ядреную телку, будет ли еще на лето трава?

И вот, как раз в то время, когда волк овцой был, медведь стадовником, свинья огородником, ждали, когда черт умрет, как тогда тайком поговаривали о последнем русском царе, хотя тот еще и не думал хворать, Кузька Подливаев и решил совершить свое обещанное дело.

Однажды из чьих-то несвежих уст он услышал, будто бы в искусном цехе ружейного завода по совету Тычки мастеровые сколотили какую-то рабочую кассу для помощи бунтующим против царя людям. Кузька от радости чуть не подпрыгнул.

— Вот ты уже в пушке, "наш великий мастер"! — воскликнул он. — Сейчас мы сделаем так, что за тобой закроют замок... Бу-бух! — И поминай как звали.

Подливаев тут же побежал в ведомство по сыскным делам и шепнул об этом Фильке Дсрганову. Филька тоже очень обрадовался. Он давно был готов съесть мастера Тычку за то, что тот его изобразил в статуе обезьяной и для посмешища выставил в музее. Филька немедля шепнул кому надо повыше, а свыше еще выше и так это известие шепотом дошло до Питера, до самого царя.

Говорят, что после петровских времен все наши государи с очень большой опаской поглядывали на Тулу, боясь, как бы вдруг этот старый российский колчан не оказался в руках работного люда. Если до царских дворцовых палат доходили тревожные вести о людских волнениях, даже в других городах. Тулу сейчас же тайно объявляли городом особого присмотра. И туда, словно саранча, налетало столько тайных осведомителей, что стоило кому-то о пустяках поговорить с цыпленком, тут же об этом становилось известно свинье. А на этот раз, как только в Питере получили из Тулы такое известие, на второй же день ружейный завод чуть ли не вывернули наизнанку. Однако ничего не нашли. Но государь не поверил и в ружейный город послал самого скребастого чиновника. Не успел он ступить на тульскую землю, как сразу с таким рвением начал обнюхивать город, что не только простолюдины, а даже местные правители пришли в ужас. На что ни взглянет, все вянет. Росточком тот чиновник оказался масеньким, на вид ласеньким, но от его морды кошкой разило. И рожден он был, видимо, не как все скудные люди, а по-барски, сидя, потому что у него, словно у бочки, что верхнее дно, что нижнее были одинакового диаметра. Когда он говорил, трудно было понять, откуда у этого чиновника исходили мысли.

Ему казалось, что тут под каждым забором была запрятана бомба. Но как бы он ни был суров и какой бы он ни носил высокий титул, все же туляков до крайней степени ошарашить не мог. Этот город посещало немало разных царей, королей, а сколько чиновников перебывало — не перечесть. Туляки имели большой опыт встречать гостей: и плохих и хороших. Они сами ошарашивали их. Отцы города перед тем, как гостям поклониться самим, перед собой выставляли таких здоровенных парней, что кушаком каждого можно было опоясать Рогожинскую слободу. Если бы кто-нибудь из гостей им предложил выпить за Тулу и за здравие русских мастеров и, подавая чары, спросил бы: "Сколько вам налить?" — чтобы те ответили: "Ты что, краев, что ли, не видишь?" Если бы кто-то еще им сказал: "Что вы умеете делать?" — они бы в себя набрали побольше воздуха и как из пушки выпалили: "Все умеем, государь, только нам прикажи". Когда вот такие парни предстали перед Скребастым и собрались выпалить: "Все мы умеем..." — он подошел к самому слабому, у которого, может быть, грудь была чуть меньше парового котла, и спросил:

— Скажи мне, любезный, а сможешь ли зажарить бифштекс?

Тот и рот разинул, а за ним все остальные, потому как они не только не знали, как зажарить, а даже слова-то такого никогда не слыхали. И вхолостую из себя выпустили воздух. Отцы города тоже не ожидали такого вопроса. Они готовы были от обиды сжевать свои бороды. Но что делать? И Скребастый после этого пошел, как черт по бочкам, гулять по Туле. Но и он ничего плохого найти не мог. Когда пришел в искусный цех, он и там обнаружил очень даже пристойных и боголюбивых людей. Не в пример другим цехам здесь в уголке у дверей на полочке стояла икона, чтобы каждый вошедший имел возможность сначала помолиться, а потом уж приступить к своему делу. Перед иконой висела лампада, чтобы в ней все время поддерживался огонь, чуть ниже иконы, тоже на подставке, стояла медная кружка, сделанная из пушечной гильзы, в нее бросали деньги для лампадного масла. Тронутый вниманием к всевышнему, Скребастый тоже бросил целковый в медную полугильзу. А в этой кружке-полугильзе как раз и собирали деньги бунтующим людям.

"Может быть. это. с одной стороны, хорошо, — рассуждал Скребастый. — но..." Его то самое "хорошо" не очень радовало. Из всех "обязательных" чиновников он был самый обязательный. Если его послали искать крамолу, то он во что бы то ни стало должен ее найти. Без этого Скребастый даже не мыслил возвращаться в столицу. Ездил он по заводам и высматривал, как себя ведут люди. И ездил он не по будничным улицам, заставлял их украшать празднично. А вечером приказывал в честь своего присутствия в ружейном городе палить из ружей. Туляки, забросив все свои дела, только и знали, что украшали улицы и палили из ружей. И поперечь слова не могли сказать. Как-никак, а он был доверенным лицом самого царя. А то вдруг притворялся больным и заставлял возле своей кровати волноваться людей. То у него вкус терялся, из полсотни блюд не мог выбрать одно, то от какой-то болезни у него вышибало память и забывал, какое вчера вино пил и по какому заводу ходил. Каких только ему именитых докторов ни вызывали, он их принимать не хотел. А крамола все еще была не найдена. Сейчас Скребастый был бы рад найти хоть какого-нибудь мошенника, чтобы оправдать свое звание и должность, а там уж железными батогами его можно в чем угодно заставить признаться, даже в том, что для бунтовщиков держит тайную кассу.