Иван Панькин - Легенды о мастере Тычке

Когда он с работы приходил домой и матушка начинала говаривать, что она уже стала немощна н стара и пора уже Иванушке невесту подбирать, дабы хозяйство в ладу держать, Ивашка отвечал:

— А она у меня уже есть.

— Где же?

— А вот. — показывал ей изображение чудо-девицы на бронзовом листе, — хороша?

— На вид-то вроде пригожа, да только где же она?

— Найду. Есть на примете такая.

— Ну гляди. Ежели приметил, кто же будет против.

И вот однажды, ранним утром, как только звезды-каточки покатились по ясному мосточку и над засечными тульскими лесами поднялось солнышко, вдруг будто действительно как с небес прозвучал тот самый девичий голос, который так долго ждал Ивашка. Прислушался, пригляделся он, смотрит: на зеленом бугорочке какая-то девчушечка сидит и песней она со своей веретеночкой о девической жизни задушевный разговор ведет. Подошел к ней Иванушка поближе, а это, оказывается, его соседушка Лушечка. И так красиво и ладно сидит, что заглядеться на нее можно. А Иван-то был не просто кузнец, а куэнец-художник. Сам не заметил, как возле нее остановился и пройти мимо Лушечки не может. А она знай себе свою веретеночку крутит да девической песней Ивану голову мутит. Старая мудрость гласит: "Стоя вместе у колодца и ведро с ведром со звоном столкнется, а люди уж одним словом, да обязательно перемолвятся. А ежели между парнем и девкой разговор завяжется, тут им обоим от Рязани до Казани через Астрахань и дорожка прямой покажется".

С Иваном и Лушечкой почти так оно и получилось. Когда она с ним заговорила, его разум совсем замутила. После этого Ивашку, словно магнитом, стало тянуть к ней. Вроде бы Лушечке Ивашку и замануть было печем. За ним гонялись девушки куда красивее и статнее ее. Да и разговоры она с Ивашкой не о девических делах вела, а все больше о ремеслах и красоте человеческих рук. А вот бестия, она его своими разговорами, будто цепочкой, привязала к себе. Теперь куда она, туда и он. Может, ему-то за Лушечкой ходить было и утехой, да только для людей они стали потехой.

Сначала Ивашка старался и виду не показать о своем влечении к Лушечке. Но любви, огня и кашля не скроешь от людей. От родителей тем более. Пусть ты будешь рожден от слепых, но когда нужно, родительское око видит далеко. Да и встречались-то они не на краю света, а за дорогой на бережку Тулицы. Тут не только через окно, через игольное ушко их даже можно увидеть.

Однажды мать подсела к Ивашке и с горечью сказала:

— Ванюшечка-душечка, паровой ты мой огурчик, не Лушечку ли ты надумал вести к нам вместо той красавицы, о которой раньше говаривал мне? Ты ведь знаешь ее давно, а пригляделся ли к ней как следует?

— А что приглядываться, она же не рубашка, разрисованная разными цветами.

— Как-никак, а вид тоже много значит.

— Балалайку же ценят в первую очередь не за вид, а как она звучит. А что, она уж так совсем не пригожа?

— Да ведь сестры твои давно выросли, кто же ею будет играться?

— Вырастет.

— Когда расти? Ей самой-то поди уж пора своих детей растить. Да и лицом не сказать уж очень гожа.

— Время придет и будет пригожа.

А Ивашкин батюшка лежал, лежал на печи, видит, что сын разговором забивает его старуху, решил заступиться за нее:

— Чай она, эта самая Лушка, человек, а не дерево какое, — сказал он. — Это из дерева можно, что угодно сделать: хоть лопату, хоть тебе икону, хоть из него балясы точи.

— Она и не картина, — добавила матушка. — Некрасиву картину можно замазать и другую нарисовать, а из нее чё?

— Да ничё.

Хотя Ивашкины родители с Лушечкой жили двор обо двор и калитку имели для душевных встреч в ее двор, но теперь от всякой напасти старик решил ее забить. И забить не обыкновенными железными гвоздями, а латунными шпигерями, чтобы они до Ивашкиной старости не могли заржаветь. Но забить-то он забил, но только позабыл, что Ивашка давно уж вырос из ребяческих штанов. Не говоря уж о большой радости, даже по малой радости он мог сигануть через заводскую трубу. А через эту запретную калитку он шастал по три раза за вечер.

Как бы ни закрывались и ни огораживались Ивашкины родители от Лушечки, а ей было не до женихов всяких и не до их сына: ее голову занимали совсем другие думы.

Мать у Лушечки была златошвеей и славилась необыкновенным мастерством — шить парадную одежду и платья для великих праздников и прочих знаменательных дней, которые иногда бывают только раз в жизни. Из далеких городов ей присылали заказы. И немудрено. Ведь птица славится перьем, а человек уменьем. Но она была в таких годах, когда уж время ее начало коробить, как бересту на огне. И бедная мастерица, сама не замечая как, стала портить свою работу. А потом ее золотая игла навечно спать легла.

Эта беда по Лушечкиному дому, словно головней, прокатилась. Бедная девчушечка около трех недель из угла в угол ходила, будто пальцы растерявши. Сразу попала в такой тупик, что не знала, как из него выйти. В доме, как говорят, остались пыль да копоть и нечего лопать. Но нужда научит и кузнеца сапоги тачать. Да притом, кто стоит, тот не едет, а кто едет — не стоит. Однажды Лушечка села за материнский верстачок и молвила:

— Волка бояться, так и в лес не ходить. Была не была — пошла такова. Удастся — квас, а не удастся — кислы щи. На всяку беду страху не напасешься.

Вдела ниточку в ушко золотой иголочки, бывшей материнской кормилицы, и повела в своей жизни первую строчку.

Сначала у нее выходило, как обычно шутят швачи, аршин на кафтан, а два — на заплаты. Да и что с девчоночки взять, когда у нее не было ни шагу, ни рыси, ни ходу, ни спотыкачки. Что и говорить, на первах работа у нее получалась неказисто: ведь незнамая прямизна всегда выводит на кривизну. А потом дело пошло словно вприсядочку. Даже матушка от радости оживилась и, забыв про болезнь, стала Лушечке свои секреты выкладывать.

И так они увлеченно и споро за работою-сказочкою зажили, что люди им стали завидовать. Лушечка уж и свои секреты нажила. Заказы, как прежде, поступали на имя матушки, а выполняла их дочь. Это никому и в голову не приходило; а ведь Лушечка такая маленька — чуть повыше валенка, разве она может делать такие красивые и добротные вещи. Но усердие и ремесло — родичи.

Так, наверное, Лушечка со своей матушкой и продолжали бы жить весело и споро. Однако, говорят, что стоит только одну беду нажить, другая сама придет. Не успела как следует матушка нарадоваться на свою дочь, ан вон и свет померк в ее очах. Много лет ей кукушка накуковала, но обманула. И опять наша Лушечка попала из хомута да в шлейку. При спехе и угоде перед заказчиками мать ее даже не успела посвятить в мистера. Кто ей теперь может без нес доверить дорогие заказы? Иные из них бывали такими дорогими, что за них за половину жизни не расплатишься. Недаром и говорят: "Не накормлен копь — скотина, не пожалован молодец — сиротина". Вроде бы теперь у Лушечки и разума стало больше, да не к чему руки приложить. И остался ей от матери подарок только свечи огарок. И спина Лушечка до того дожила, хоть из щеп похлебку вари. Матери пет, заказы никто не приносит и не присылает. А тут еще худые люди стали над ней подсмехаться, что, мол, Лушечкина матушка своей дочери оставила для приданого только сосновый горшок, свиной рожок да липовы два горшка и те сгорели. А дочь еще хочет выйти замуж за кудрявого молодца с дюжиной карманов с серебром. А Лушечке было так больно это слышать, она от обиды прямо перед ними вилась ужом, топорщилась ежом и до изнеможения твердила им: