Петер Хакс - В подземелье старой башни, или Истории о Генриетте и дядюшке Титусе

Весной дикий виноград весь усыпан белыми зонтиками соцветий. За лето его пятипалые листья разрастаются и к осени становятся иссиня-красными, а в листве чернеют глянцевитые кисточки ягод и щебечут воробьи. Восточная стена старого кирпичного дома была густо увита диким виноградом. И вот однажды Генриетте, которая от нечего делать глазела в окно, пришла в голову глупейшая мысль. Она вырезала из сухой лозы палочку длиною с мизинец, один конец засунула в рот, а другой зажгла и раскурила как сигарету. Во рту сразу стало горько и противно, но девчонки ради глупых своих причуд готовы на все! Когда Генриетта затянулась в третий раз, с ней стало твориться что-то неладное. Голова будто наполнилась дымом, стала совсем легкой и пустой. Генриетта пошатнулась, пол заходил у нее под ногами. Вдруг она увидела перед собой плоскую чашу из матового стекла и в ней несколько мотыльков.

— Откуда тут суповая миска? — удивилась она и вдруг поняла, что заглянула в висевший под потолком стеклянный плафон. — Ах, вот оно что, — сказала Генриетта, — я лечу.

Она проплыла по воздуху в соседнюю комнату, где дядюшка Титус чинил барометр, и плавно скользнула мимо его колена, собираясь через камин выбраться из дому.

— Ты куда? — спросил дядюшка Титус.

— Я выйду ненадолго полетать, — ответила Генриетта.

— Только смотри к завтраку вернись, — сказал дядюшка Титус и тяжело вздохнул.

— Ладно, — сказала Генриетта.

Поднявшись в трубу, она вдруг услышала, что дядюшка Титус ее зовет, и спустилась.

— Ты сказала, что выйдешь полетать? — спросил дядюшка.

— Да, — ответила Генриетта.

— Тогда изволь повязать шарф, — сказал дядюшка, — в верхних слоях атмосферы уже прохладно.

Генриетта подлетела к гардеробу, нетерпеливо схватила свой красный шерстяной шарф и обвязала им шею, но сделала она это кое-как, и длинный конец развевался у нее за спиной. Однако, едва она исчезла в камине, как дядюшка снова ее вернул.

— Уж если ты надумала полетать, — сказал он, — то вполне можешь слетать в Шварценталь к кондитеру Бисквиту и купить на завтрак штук шесть его замечательных пончиков, мне — три и себе — три.

— Не шесть, а восемь, — внесла поправку Генриетта. — Три пончика для проголодавшейся девочки все равно что мамонту морковка.

Наконец ей разрешено было улететь. Она поднялась по трубе к видневшемуся наверху квадратику неба и, сделав крутой вираж, полетела над поселком Шварцой к станции. Там протекала река Шварце и сверкала колея железной дороги; обе, прихотливо изгибаясь, бежали бок о бок. Простая случайность? Или это объяснялось тем, что колею проложили вдоль реки? Или реку вдоль колеи? Как бы то ни было, они вели в сторону Шварценталя, и Генриетта старалась не терять их из виду. Она летела над открытыми разработками. На бурых уступах присели экскаваторы. Высунув длинные языки, они слизывали уголь. Из всех пяти труб брикетной фабрики клубился дым. Чтобы миновать темное облако, Генриетта круто взмыла кверху, и ее сразу охватил ледяной холод.

«Холодные слои атмосферы, — подумала она. — Хорошо, что я взяла шарф. — Тут Генриетта вспомнила, что это дядюшка Титус велел ей повязаться шарфом. — Скучный народ взрослые, — подумала она, — всегда они правы».

Затем пригнула голову и, грациозно спланировав, приземлилась на окраине города Шварценталя, перед домом кондитера Бисквита и купила целых десять пончиков.

Подлетая к Шварце, Генриетта увидела, что рыночная площадь запружена народом и все напряженно смотрят вверх. Что бы там такое могло быть? Генриетта поглядела направо, поглядела налево, но ничего особенного не обнаружила.

«Может быть, это на башне ратуши?» — подумала она. Опустилась на мостовую позади башни, побежала к рынку и тоже стала смотреть вверх. Но ничего не увидела.

— Что случилось? — спросила она Лени Шрадер, которая, задрав голову, стояла рядом с Мехтильдой Аминь.

— Огнедышащий дракон, — захлебываясь от волнения, ответила Лени. — Я сама, правда, не видела, но пастор Аминь его видел.

— И что он делал? — спросила Генриетта.

— Он как раз читал молитвенник, — сказала Мехтильда.

— Вот как, дракон молился? — удивилась Генриетта.

— Не дракон, — пояснила Мехтильда, — а мой отец. Перед тем как увидеть дракона, он как раз читал молитвенник, а дракон летел по воздуху.

«Ой! Какое счастье, что я вовремя успела приземлиться!» — перепугалась Генриетта.

Она стала рядом с подружками, закинула голову и стала ждать возвращения дракона.

— Ну, совсем как человек, — рассказывала окружающим фрейлейн фон Заватски. — Страшно вращал глазищами, разинул огненную пасть, и на всех шести лапах у него сверкали медные копыта. Все тело в чешуе, а на спине огромное красное перо. Но самое ужасное — это его громоподобный голос.

— А что он сказал? — спросила Генриетта.

— Ничего, — ответила фрейлейн фон Заватски. — Он пролетел совершенно молча.

Они ждали и ждали, но дракон все не появлялся. У Генриетты с голоду засосало под ложечкой. Через час она вынула из пакета пончик и съела, чтобы немножко подкрепиться. А через три часа обнаружила, что уничтожила все десять пончиков.

— Хватит с меня, — сказала она, поднялась в воздух и полетела скорей домой.

— Вот тебе на, да это всего-навсего наша Генриетта, — сказали люди, посмеялись и разошлись по домам.

Но дядюшка Титус не очень-то приветливо встретил Генриетту.

— Я все знаю, — сказал он, — ты курила дикий виноград, не отрицай, я нашел окурок у тебя на подоконнике. В наказание ты останешься без пончиков.

— Ах, — сказала Генриетта, — ты еще не все знаешь. Пока я дожидалась дракона, я нечаянно съела все десять пончиков.

— Н-да, — махнув рукой, сказал дядюшка Титус. — Ворона и за море летала, да вороной и вернулась.

— Превосходная история, — сказал профессор Барбабьянка Пошке-младшему, — особенно начало. То, что вы изложили о диком винограде, просто замечательно. Вы удивительно точно описали это растение, ботаники называют его «Parthenocissus», и, как вам, несомненно, известно, оно принадлежит к семейству виноградных.

— Как? — изумился Пошка-младший. — Неужели это все, что вы вынесли из моей истории?

— Разумеется, — ответил профессор. — Я ученый. А ученый — это человек, который из тысячи фактов воспринимает лишь то, что касается его науки. Он знает все об одном предмете и ничего об остальных, и старится и умирает, так и не узнав достаточно о своем предмете.