Василий Лебедев-Кумач - Избранное: стихотворения, песни

Мы такой запустим скач —

Только видны будут пятки.

Подбери повыше ножки,

Вытри носик свой платочком.

Ну, по гладенькой дорожке!

Ну, по кочкам! Ну, по кочкам!

Наш отец ушел от нас,

Плакать мы с тобой не будем,

Столько дел у нас сейчас,

Что о нем мы позабудем.

Пусть ушел от нас отец —

Он для нас не образец.

Твой отец унес с собою

Водку, карты и побои,

Слезы, ругань и страданья

И ночные ожиданья —

Все нелепое житье,

Все ничтожество свое.

Мама трудится не зря:

Ты хорошим будешь сыном.

Все светлей горит заря,

Люди новые нужны нам.

Нужно, чтобы человек

Светел был и чист, как снег,

Чтоб он был готов душою

На геройское, большое…

Чтоб, как рыцарь, мог он встать

Честь и правду защищать!..

Ты оценишь мамин труд,

Ты его поднимешь выше,

Ведь соседи мне не врут,

Что лицом ты в маму вышел!

Будешь умный и силач,

Только ты сейчас не плачь!

Подбери повыше ножки,

Вытри носик свой платочком.

Ну, по гладенькой дорожке!

Ну, по кочкам! Ну, по кочкам!

1938

Пускай потрепан переплет

И стерлась позолота, —

Блокнот стареет, но живет

Могущество блокнота.

Он чист и свеж когда–то был,

На девушку похожий,

Теперь всего две буквы «Бл…»

Видны на темной коже.

Но, как волшебный талисман,

Его любовно прячут

В обширный боковой карман,

Уютный и горячий.

Здесь каждый маленький листок

Хранится, точно паспорт.

Блокнот бесценен, как платок,

Когда приходит насморк!

Он испещрен рядами цифр

Квартир и телефонов,

И в каждой цифре — тайный шифр

Неписаных законов.

Крестов и сносок переплет,

Как в корректурной гранке…

Здесь есть и коврик–самолет

И скатерть–самобранка.

Два слова: «Петин корешок»,

А в скобках («санаторий»).

Ну, чем не сказка: дай звонок —

И завтра ты у моря!

«Сергей (пластинки, патефон)»,

«Ник. Ник. (мясной и хлебный)».

И всюду сбоку телефон,

Как некий дух волшебный.

Устроить хочешь ты пикник

Иль «корешку» дать ужин, —

Звони, и вмиг тебе «Ник. Ник.»

Достанет все, что нужно.

Блокнот всегда держа в руках,

Вы лишь играть сумейте

На телефонах и звонках,

Как на волшебной флейте.

И станет вдруг зима весной,

отдует ветер майский,

М жизнь предстанет как сплошной

Ярспечный отдых райский…

пускай потрепан переплет

Не стерлась позолота,

Блокнот стареет, но живет

Могущество блокнота.

В нем каждый столбик новых цифр

Сокровище для взора…

Пока не расшифрует шифр

Допрос у прокурора.

1939

Пьяный возница бьет потную лошадь,

Глаз лошадиный заплакать готов,

И в такт ударам льются на площадь

Густые потоки черных слов.

А рядом ребята на детской площадке,

И люди с портфелями держат путь,

Идут — и как будто играют в прятки:

Мы, мол, не слышим. Все в порядке.

Разве поморщится кто–нибудь.

И кажется всем привычной вещью,

Что меркнет солнце от черных слов,

Что лошадь — плачет по–человечьи,

А человек — ниже всех скотов…

Мне могут сказать: — Вы не все рассмотрели,

Чудак! А милиция наша на что?

Послушайте, как выводит трели

Над мостовой милицейский свисток.

Слышу. Вижу. Читаю газеты.

Законы советские знаю и чту.

И знаю еще, что одним декретом

Не вытравить черных слов в быту.

Ко всем хулиганам и сквернословам

Милиционеров нельзя прикрепить.

С черным делом и с черным словом

Каждому надо в бой вступить.

Эту плесень ушедшего мира

Наше солнце еще не сожгло, —

С улицы в дом, из трамвая в квартиру

Черное слово, шипя, уползло.

Оно повсюду находит проходы.

Таясь, как зараза, в толпе людской,

Ползет на фабрики и заводы,

Гнездится в школе и в мастерской.

Оно, как грязь, прилипает к коже,

Не разбирая лиц и чинов,

И, смотришь, иной начальник не может

И часу прожить без черных слов.

Товарищи! Долго ль мы еще будем

Терпеть сквернословье в своем быту!

Давно пора нам, советским людям,

В родном языке навести чистоту.

Не смеют охальники и хулиганы

Хриплый голос свой подымать

И оскорблять рыготней поганой

Высокое, чистое слово: «Мать».

В стране, где свято чтут материнство,

В стране героических матерей

Пора заклеймить, как последнее свинство,

Слова, недостойные даже зверей.

Я знаю, есть люди, которые скажут:

— Вы чистоплюй, товарищ поэт.

Черное слово — как масло к каше,

И ничего в нем преступного нет. —

И станут доказывать, что народу

Близок набор этих слов гнилых,

Что это слова самой русской породы

И не обойдешься в работе без них.

Ложь и поклеп на народные вкусы!

Ложь и поклеп на народный класс!

В этих речах, простовато–искусных,

Голос врага унижает нас.

Нет, не крестьянин и не пролетарий

Бесславный родитель черных слов:

Их выдумал деспот, их выплюнул барин

Для черни, для дворни, для рабов.

Они рождены обжорством и блудом,

В них темного времени хамство и злость,

Они появились, чтоб с «черным людом»

Могла разговаривать «белая кость».

А нам… нам остатки такого «наследства»

Надо скорей уничтожить дотла,

Чтоб нашу советскую юность и детство

Эта зараза лизнуть не могла.

От слова грязного и гнилого

Освободим нашу гордую речь.

Русское, светлое, красное слово

От черного слова будем беречь.

Борьбу поведем беспощадно и смело,

Чтоб, сгинув, навеки пропали они:

Черное слово,

Черное дело,

Черная совесть,

Черные дни.

1939

Я кофе пью, и предо мной — газета;

Читаю я, и вся душа болит.

Глядишь кругом: за то, за се, за это.

Здесь — выговор, там — строгий, тут «на вид».

Обруган грубо лучший мой приятель…

И даже кофе стал мне неприятен!

Оговорюсь: я не хвалю порока,

Могу подчас и пожурить и взгреть,

Но для чего так больно, так жестоко?

Ведь человека надо пожалеть!

Вот, например… Монтер в нетрезвом виде

Спалил мотор. Ну ладно, виноват!

Ну, в фабзавком монтера позовите,

Задайте баню, снизьте, что ль, оклад…

Но для чего же гнать из профсоюза,

Снимать, судить и подвергать конфузу?!

Конечно, я не против наказаний, —

Монтера надо пожурить и взгреть.

Но можно бы помягче, погуманней, —

Ведь человека надо пожалеть!

Еще пример! Заведующий складом

Украл товар, подделавши печать.

Ряд строгих мер принять, конечно, надо, —

Нельзя молчать! Но для чего ж кричать?

Не спорю, он — вредитель пятилетки.

Но… у него семья: жена и детки!

Пожалуй, нет ужаснее порока,

Чем воровство. И вора надо взгреть.

Но… на пять лет! Не слишком ли жестоко?