Лев Гумилевский - Харита, ее жизнь и приключения, а также подробный рассказ о том, как был найден город Карла Маркса

— Тебе то что?

— Да вы хоть нам дайте что-нибудь, как мы за ней ходили, ее прибирали… Теперь хоронить будем!

— Видать, что прибирали! — покачал головой милиционер, оглядывая комнату, — а насчет похорон не беспокойтесь! Схоронят без вас!

Прасковья растерянно замолчала. Печник поднялся с места уйти. Милиционер остановил его:

— Обождите, товарищ, понятым будете. Надо протокол составлять!

Печник остался. Он посмотрел на старуху, плюнул в сторону, сказал глухо:

— Ну, и люди!

Харита издали смотрела на золото, на сверкавшие камни Никогда в жизни не видела она такого богатства и никогда в жизни не сверкали ее глаза такой ненавистью. Она боялась посмотреть на покойницу, молчала и ежилась, но если бы сейчас кто-нибудь заставил бы подойти к ней и взять ее руку, она, вероятно, боролась бы с ним до собственной смерти, так ненавистна и страшна была ей теперь горбунья.

Она смотрела, как за столом писал протокол милиционер, как подписывались под ним печник и доктор. И, глядя на них думала она о прекрасном городе, где нет старух с безобразными горбами набитыми золотом; где нет женщин с собачками на руках; где нет толстых, брюхатых человечков, похожих на бочку с золотым обручом.

Харита изнемогала от тоски, сжимала губы до боли, но молчала, закрыв глаза, и думала о своем:

«Найду его! Хоть умру, а найду!»

— Пойдем, мальчик! — услышала она над собой.

Харита открыла глаза. Печник трогал ее за плечо, говорил:

— Пойдем ко мне, милаша. Не ночевать тебе тут с покойником! Да ее сейчас увезут, и комнату запечатают.

— Зачем?

— Наследников ждать будут! — усмехнулся старик, — на деньги, как на падаль, всякая гадина налетит! Идем!

Харита всунула свою ручонку в его широкую и теплую и спокойно пошла за ним.

Старик вел за собою мальчишку, качая головой. Они прошли молча за каменную спину дома, печник отворил дверь своего каретника, плюнул в сторону:

— Тьфу, чтоб им пропасть!

И ввел Хариту в темный сарай, пахнувший жильем.

Старуху увезли скоро, но милиция провозилась в комнате до рассвета. На рассвете милиционер запер дверь, завязал петли веревочками и наложил огромные сургучные печати.

Поплевав на обожженные сургучем пальцы, он взял папку с описью имущества подмышку и, позевывая, вышел.

На улице какой-то парень проворно отбежал от ворот, заметив милиционера. Милиционер подозрительным взглядом проводил его спину, пошел в противоположную сторону и спрятался за углом.

Парень вернулся. Он долго разглядывал номер дома, потом исчез в калитке. Милиционер сказал тихонько:

— Уж пронюхали, черти!

И, крадучись, пошел следом за тем. Заглянув во двор, милиционер увидел, как парень прошел по деревянной настилке до пузатых колонн, обошел их и юркнул вниз.

— Так и есть!

Милиционер спустился за ним. В темном коридоре тот настойчиво дергал дверь, срывая печати. Милиционер вынул револьвер, подошел к нему и сказал спокойно:

— Ну, пойдем! Мне все-равно надо в отделение, заведу и тебя!

Парень окаменел.

— За что же, дяденька?

— За покушение на взлом квартиры и снятие печатей! — торжественно ответил милиционер, — это, брат, не простая кража! Тут годиком — двумя пахнет, понял?

— Не понял, дяденька, ни капельки!

Милиционер осмотрел печати, потрогал дверь:

— Надломлены! — с торжеством заметил он, — надломлены!

Парень, не понимая, посмотрел на печати, потом на милиционера:

— Я ничего не ломал, дяденька! Я только постучаться хотел! Тут старушка горбатая, у ней девочка, мне сказали…

— Кто сказал?

— А этот толстенький, который приходил сюда!

— Тебя подослали? А ты маленький, сам не знаешь, что за это полагается?

— За что, дяденька?

— За взлом печатей!

— Я же, дяденька, не знал, что тут печати. Мне старушку надо!

— Ста-а-рушку? — недоверчиво протянул милиционер и вдруг прогремел в ухо парню, — ты кто такой?

— Я приезжий, дяденька, я не здешний!

— Гастролер?

Паренек растерялся.

— Нет, дяденька!

— Да какой я тебе дяденька! — сказал милиционер, сердясь, — ты что дураком прикидываешься!

— Я не прикидываюсь!

— Пойдем, пойдем! Нечего народ булгачить — не уйдешь! Тут вашего брата не любят!

Где-то за рыжими широкими дверьми как-будто просыпались люди, слышались испуганные голоса. Милиционер тронул плечо парня — тот отскочил в глубину коридора:

— Дяденька, не троньте меня. Я невиноватый! Я лучше уйду совсем!

— Со мной пойдешь — добром?

— Не пойду, дяденька!

— Хочешь народ взбулгачить, самосуда добиться?

Парень вышел из темноты, подошел к дверям, сказал растерянно:

— Дяденька, да тут старушка горбатая живет!

— Жила, милый, жила, да вся вышла!

— А у нее сестренка осталась! Я ee ищу уж сколько времени! Я всю ночь искал, как узнал, что она у старухи этой живет!

— Что ты плетешь? Не было тут никакой девчонки. На рассвете по делам не ходят, да ты кто такой?

— Брат ей! Девочке-то старухиной!

Милиционер вывел из коридора парня, оглядел его костюм.

— Ну, видать, что за птица, пойдем!

— Не пойду я! Никуда не пойду.

— Что? — закричал милиционер.

Он схватил парня за плечо и толкнул вперед. Тот ткнулся в стену, спотыкаясь, ударился спиною в стекло окна и выдавил его. За окном загудели испуганные голоса.

— Кто там?

— Что такое?

В коридоре захлопали двери. Милиционер спросил:

— Документы у тебя есть?

— Нет!

— Ну, пойдем! Что тут канителиться! Слышишь?!

Взлохмаченные головы высунулись в окна. Прасковья с торжеством завизжала:

— Поймали, поймали!

— Где поймали?

— Кого поймали?

Парень, недоумевая, оглянулся на голоса:

— Да не жулик же я, товарищи!

— Бить его!

— Самосудом расправиться! — визжала Прасковья. Милиционер решительно положил руку на плечо парню. Он съежился, втянул голову в плечи и пошел покорно вперед, не оглядываясь на визжавших во дворе баб.

Ночью Харита не спала. Печник жил одиноко, в полутемном каретном сарае, теперь им наскоро превращенном в квартиру. На зиму он уезжал домой, в подмосковную деревню, летом же жил кое-как, наспех, как в вагоне, в этом сарае. За лето заработки его были таковы, что их хватало потом на зимнее житье в деревне; в городе же зимой печники сидели без работы.

Харита разговаривала с ним долго, когда же старик задремал, она стала думать о своем. Тогда сон пропал. Как-будто бы она только что встала ранним зимним утром, когда еще темно, и лежала, дожидаясь рассвета.

— Не спишь? — спросил печник, прислушиваясь.