Алексей Терентьев - Сказки Руси-Даждьбожьей Стороны

– Я зверей из огня спасал, а ты их кучу набил, да успокоится, ни как не можешь? Ты почто зверьё стал губить без меры? Али все приметы лесные позабыл в алчности утопившись? Они не просто бежали, у них дом горел, соседний лес полыхал, а ты их и стрелой, и рогатиной и ножом? Что скажешь на лютость свою?

– Мне бы смолчать, да признать вину, да жадность алчная, во мне бурлила, и разум застив, вежество забыв, нагрубил я лесному хозяину. Вот и наказал он меня. Да я разумею теперь, что милость он для меня сотворил, иначе совсем мне конец как человеку. Так что брось ты меня добрый молодец. Пускай Боги мою судьбу решают, нет мне оправдания за то что сотворил от жадности да скудоумия, польстившись на добычу, что не моей была.

Задумался младшой брат, да и чтобы поддержать разговор, только спросил:

– А каким Богам в вашей стороне молятся?

– Да Зеване охотнице, и супругу её Святобору, повелителю леших. Нет мне ни прощения ни пощады. Сам знаю, всё и всяк покон охотский, что мог своей алчностью порушил. Поделом мне горемычному.

– Так то так, да не этак. У страха глаза велики, да ничего не видят. Оставили ведь тебя в живых поди не даром. Что же ты думаешь, что один ржой жадности поражён? Ан нет мил человек.

И тут рука молодца будто невзначай опустилась к суме и казалось что рушник сам по себе к нему в руки ткнувшись замер. Понял молодец, что не спроста это всё и если правильно растолковал он эту встречу, то тот кто пряжей путь отмеряет, хочет от них двоих чего-то, что только высшим доступно в понимании.

– Дай-ка охотничек лицо твоё оботру, от кровушки позапёкшейся, глядишь и тебе полегче и мне кака мысль опосля придёт, как лицо твоё разгляжу не под маской коростой застывшей.

Вынув рушник, не погнушавшись, молодец, протёр лицо охотнику, да так будто чистой родниковой водой обдал, всё сошло вмиг, и чистой кожей незапятнанной заиграло простое и честное лицо. В мгновение ока спали верёвки с той сосны, и тело наказанное рухнуло прямо в руки младшого брата. Изменилось тут вокруг всё. Кучи зверья битого исчезли будто и не было их, воздух свежестью повеял лесной, птицы петь стали, а сквозь лесные сплетения солнышка лучи проникли, да двоих обогрели, да приветили.

Отошли они оба от страшного места расправы, и лицо охотника всё покрытое теперь сеточками морщин, выражало глубокую тоску и сокрушение. Понял он всё, и без всяких пустых слов и обещаний вряд ли бы смог теперь поднять руку на живое лесное творение.

Выйдя на опушку и опустившись возле лесного ключа, напились они вволю и поведал младшой брат свою историю без утайки. Внимательно слушал его охотник, веточкой по ноге своей возя казалось бы письмена выписывая, а потом сказал:

– Братом ты мне стал названным, за доброту твою вряд ли когда отплачу, ибо долг этот не оплатный. Ты ведь не только мне тело спас, как тем убогим и скудоумным, ты мне душу от скверны помог отскрести, а за это ни какими дарами не отдаришься. Пойду я по свету, и твою историю буду рассказывать, и свою прихвачу в придачу. Быть мне каликой перехожим. Много понял пока на сосёночке той висел, ещё больше осознал, да и решение принял, тебе благодаря, брат мой названный. Так что по утру, как солнышко взойдёт, пойдём мы, да пойдем дорогами разными, но судьба может и сведет где на перекрёстке.

А теперь давай спать ложится. Утро вечера завсегда мудренее было. Улеглись они на мягкой травушке, птицы соловьи им песни пели, звёзды ночные светили, и каждому своя дума да мечта в голову шла. В голову шла, за собой покой да сон вела.

Утром братья названые в путь дороженьку подсобрались, да каждый своим путём и отправился. Только не мог младшой без умывания, вот и отправился он на перёд к тому ключику лесному, и воды запастись и лицо от сна охолонить. Только сделал он как заведено у людей, да чудесный рушник достал, глядь, а рисунка-то почти и нет, понял, он что вскорости совсем не потеряно времячко его. Свершится всё по писанному, да Богиней предсказанному. Ещё раз помянув добрым словом Мохового, что дороженьку правильную указал, весело устремился вперёд. А дорожка лесная вывела его на прямоезжую, да прямо хоженую дорогу, что вела в два селеньица. В селеньица, да не последние, но совсем чудные, да особенные.

Для лежебоки

каждый день – Праздность

Вошёл младшой брат в первую деревеньку и видит, мужики чудят кто во что горазд. Ни детей, ни женщин не видно, а они знай себе, вдосталь смелую вытворяют всякие вольности. Кто в небе о крыльях парит, да сверху песни кричит, кто на балалайке вдоль улицы вприсядку скачет, кто рубахой машет. Одним словом не делом но праздностью день коротают. И все дома у них как игрушки, и делать ни чего им не надобно, ибо дрова сами колются, вода сама в вёдрах носится, телеге без лошадей сами с покосов идут, пироги из печи на стол сами метут. Не жизнь, а сказка. Вот идёт молодец, да приглядываться, а кругом шум да веселие. Вдруг всё смолкло. Глядь посередь поселеньица, женщина в платочке объявилась, и скромненько так к дому празднично убранному подходит. Подходит осторожненько, клонится низёхонько, а на крыльце её уже поджидают. Поджидают грозно брови смыкают:

– Чего тебе надобно, чего пришла? Грозно так вопрошают её.

– Ой, старшой, пришла я к тебе с бедой- отвечает она. И продолжая платочек теребить, скороговоркой говорить:

– И то и это, и лето спето. Вот у нас вновь камешек зелёненький объявился, значит, наше время пришло к чаше обратиться.

Женщина чуток осмелев взглянула большаку в глаза с надеждой, тот прикинув что-то, решил что отповедь не помешает, и потому начал с обычного:

– Ну, ты меру знай, желанье конечно загадай, да ведь помнишь сама, по уговору, да по суровому приговору, только одно желание можете попросить у чаши волшебной. А если снимется заклятье, то и вам и нам не видать боле чудес, а будет одно проклятье, но уже на всех.

Женщина оградила себя жестом защиты да и с поклоном ответила:

– Знамо дело большак, все сбудется, коли рассудится. Просьба малая, живём в чёрном теле, нет ни помощи ни роздыху, так хоть посуху пока дождик не ударил, собрать урожая, деток кормить, да самим выходить, да скотинку не сгубить.

Ей же в ответ уже из-за дверей, грозно да так, что вся улица услышала рык могучий:

– То, то, хоть и кто старое помянет – тому глаз вон, а кто забудет – тому оба. Вы над нами потешались, время и черёд наш пришёл. На те чашу, мечи камень, да и убирайся по добру по здорову, у меня корова вот тот час доится должна, пора отведать свежего молока.

Выйдя и вынеся женщине чашу простую, большак сдёрнул с неё платок узорчатый, и пред наблюдающим не подалёку молодцем предстала обычная чашка не глубока, что твоё блюдце, но с голубой каёмочкой. Бросила туда камешек зелёненький да блестященький, женщина, пробормотала желание, да и поклонившись отправилась восвояси, платочек всё свой теребя. Не выдержал молодец да и стал к большаку с расспросами приставать. Что да как, да почему, да как такое случилось, и по чьему приговору, да уговору, и не мала ли чашка, да велика ли цена камешка.