Мишель Альба - Инквизитор

– Проводите донну Корделию в ее покои.

Ведомая свитой, я, так и не получив ответ на пока еще просьбу моего организма дать ему подкрепиться, проследовала в распахнувшиеся передо мной парадные двери палаццо с выгравированным по центру летящим ястребом – гербом дома Ласторе.

Сооружение подобного рода для меня было в новинку.

Мой бергамский "дворец" вполне мог пригодиться этому в роли охотничьего домика, но не более того. А уж апартаменты второго и третьего этажа, через которые лежал наш путь в "мои покои", сравнивать с тем, где я провела беззаботное детство, было бы даже не смешно.

Роскошь, блистательная, выпукло-вычурная, головокружительная, небрежно отодвигала все возможные чувства, благосклонно оставляя лишь одно – восхищение. Любуйтесь, любуйтесь.

Я забыла обо всем, успевая только выхватывать взглядом то огромное, чуть ли не в полстены, красочное полотно какого-то живописца. То высокие венецианские зеркала, отражающие нашу процессию и ошеломленную меня. То изящно расписанные потолки, утопающие в позолоте и бирюзе.

Наконец, прогулка по нескончаемой анфиладе залов завершилась перед высоченными дверьми, впустившими нас – тех самых девочек, что удостоились чести первыми лицезреть будущую графиню, и одного из "высокочтимых сеньоров", принявших меня из подтолкнувших к ним рук отца – в спальню, по великолепию не уступающую всему виденному прежде.

Пока я осматривалась, пытаясь понять, что меня здесь так взволновало, помимо непреходящего и все более усиливающегося чувства потрясения от окружающей красоты, кто-то за моей спиной с некоторым запозданием ответил на заданный ранее вопрос:

– А на ужин сегодня ваша любимая утка с маслинами.

Я обернулась.

Болезнь, распознанная мной в ту нашу первую встречу, вызревала быстрее, чем я предполагала.

Он откровенно рассматривал меня, и мне ничего не оставалось, как заняться тем же, изучая его лицо, мельком увиденное совсем недавно.

Так случилось, что неделю назад отец вернулся из очередной деловой поездки весьма возбужденный. До такой степени, что поднялся ко мне, на мою половину, что происходило крайне редко, поскольку с младенчества препоручил меня Агнесе, не особенно интересуясь моим физическим и духовным ростом.

Отогнав няньку в сторону, он приподнял меня с кресла, где я пыталась соответствовать предопределенным мне с рождения природой и Всевышним девичьим задачам. Одна из них – научиться все-таки вышивать крестиком вместо того, чтобы устраивать бешеные местечковые скачки с препятствиями или азартно доказывать конюху Джакомо, что я не жульничаю, играя с ним в карты.

Подтолкнув к окну, отец так пристально вглядывался в меня, что я даже заподозрила, не засомневался ли он, что перед ним именно я, а не, скажем, Зеленый рыцарь [5].

Вероятно, убедившись в том, что зрение его не обманывает, и перед ним, действительно, его единственная дочь, отец удовлетворенно потрепал меня по щеке и, вдруг что-то неумело замурлыкав себе под нос, с миром удалился.

Агнеса проводила его изумленным взглядом, с твердой уверенностью выдав свое мнение о событии из ряда вон выходящем, свидетельницей коего она стала:

– Заработался, бедный.

В продолжение необъяснимого тогда поступка отца, обычно почти не обращающего на меня свое отеческое внимание, ни разу не проявившего хотя бы намек на родительскую ласку и ни при каких обстоятельствах не исполняющего нечто похожее на песенку, я, без предварительного уведомления, была продемонстрирована одному из его высочайших гостей. Тому самому, который, проигнорировав представленные ему драгоценности из отцовского сундучка, заинтересовался лишь медальоном на его груди, действительно необыкновенно искусной работы. Красный с синевой овальной огранки рубин в пять каратов покоился на платиновом ложе в форме ракушки, внутри которой, в свою очередь, томился мой миниатюрный портрет.

Почему-то именно он, мой портрет (скромность – одно из моих достоинств), более чем "ракушка", произвел неизгладимое впечатление на высокородного сеньора, возжелавшего воочию убедиться в реальном моем существовании.

Официальное предупреждение о надвигающихся смотринах я так и не получила, что не помешало мне узнать об этом неофициально.

Граф со свитой посетил нас под вечер следующего дня.

Поскольку меня не известили о столь выдающемся не только для нас, но и для нашего городка, событии, я позволила себе после обеда прогулять моего Агата (отец подарил мне скакуна уже проименованного, и здесь оставшись верным делу его жизни).

Но, по возвращении домой, "зацепила" кончиком хвоста моего красавца неспешно направляющуюся к нашему дому процессию Его Сиятельства.

Мне пришлось слегка усмирить разогревшегося галопирующего Агата, чтобы без потерь для процессии обогнуть эскорт гостей.

И вот тут-то Франческо получил возможность лицезреть меня во всей красе – взмыленную наравне со скакуном, запыленную, поскольку мой маршрут пролегал не по мощеным улочкам городка, раскрасневшуюся от встречного ветра и от него же растрепавшуюся.

Я бросила на жениха мимолетный взгляд, поймав в ответ его, в котором прочла непреклонную убежденность в правильности выбора невесты.

И в тот же вечер сделка состоялась.

И в тот же вечер я узнала о надвигающейся беде, подсказанной всего лишь одним прикосновением, в знак восхищения, его губ к моей руке.

Знание о болезни Франческо кольнуло меня тем самым поцелуем в Бергамо.

Милостивый Господь наделил меня не только «несносным» характером. Он одарил меня и Божественным откровением, посвятив в чудесные таинства, о которых я не смела никому проговориться. Даже Агнесе. Господь научил меня этому совсем недавно, незадолго до замужества, дав прежде повзрослеть.

Свечи подмигивали светящимися в полумраке спальни огненными точечками.

Нянька, вороша вспыхивающие угли в камине, ненадолго призадумалась, потом, спохватившись, заговорила дальше:

– Ну, вот. А, потом, родилась ты, засранка. Я тогда была, сама понимаешь, помоложе да пошустрее. В помощницах убиралась на кухне. Ух, и шум поднялся, когда сеньора, маменька твоя, разродилась. И понятно. Она, мало того, что в девках засиделась, так еще и не сразу понесла. А в таких-то годах, – она кивнула на портрет над камином уже зрелой женщины, властно всматривающейся в то, что ей уже было неподвластно, – не только не рожают, а уже и внуков женят. Может, поэтому и мучилась в родах.

Агнеса звучно зевнула:

– Ладно. Спать пора. Завтра доскажу.

– Да, нет уж, сегодня не обманешь, – я подскочила к ней, схватив ее за руку, – как только я рождаюсь, тебя зевота раздирает. Обидно даже. Сколько можно? Третий вечер подряд. Итак, маменька разродилась…