Мишель Альба - Инквизитор

Нянька послушно плюхнулась вслед за мной на кровать, где иногда перед сном я посвящалась в хронику семейных историй.

– … не отстанешь ведь, настырница… Разродилась и сбросила на кормилицу свое дитя. Тебя, то есть, красавица ты моя. А потом и начались все эти ее причуды. Устала я. Давай-ка, спать. Поздно уже. Завтра…

– … уже наступило. Продолжай. Ну, пожалуйста, пожалуйста…

– Ну, и упрямая ты козочка. Когда не надо. Это какое терпение надо с тобой иметь? Только мое.

Агнеса подобрала подол юбки, усаживаясь удобнее.

– До того, как ты появилась на свет, вроде, все было как обычно. А, вот, после… Будто у нее, матери твоей, в голове все перепуталось. По ночам стала бродить по дому. И, ладно бы. Да только пока шла, одежку-то с себя скидывала. А утром все ее юбки повсюду подбирали. А то как-то ночью в кухню забрела, и все, что там за день напарилось да наварилось, скинула на пол. И при этом так визжала, что у меня до сих пор звенит в ушах.

– И что это было?

– Кто его знает. Но как-то она вытворила такое, что папаша твой, сеньор Козимо, не выдержал и отослал ее в монастырь. Поговаривали, дьявол в нее вселился. А потом он все, что ее, повыбрасывал. Все. До единой нитки. Вот только кольцо и осталось. Я его для тебя сберегла…

Я задумалась, и Агнеса не преминула воспользоваться паузой, грузно осев в перине и незамедлительно захрапев с постанывающим присвистом.

Осторожно вытянув ненароком придавленную нянькой ногу, я, не тревожа ее сон, выскользнула из-под одеяла.

Этот портрет висел здесь всегда, сколько я себя помнила. И эта спальня принадлежала прежде ей, моей матери, хозяйке этого дома. Я когда-то попыталась вызвать у себя какие-то чувства к ней, мать же все-таки, но от усердия у меня страшно разболелась голова, после чего я успокоилась – для меня она жила только на этом портрете. Чужая, холодная, равнодушная.

Трясясь от холода – камин тоже задремал – я бесстрашно встретила суровый взгляд теперь уже всего лишь хозяйки портретной рамы.

А на пальце то самое кольцо, о котором упомянула нянька, и которое вот уже с десяток лет хранится в моей шкатулке. Отец о нем не знает.

Кстати, сейчас оно уже должно быть мне в пору.

Довольно простенькое, с маленьким изумрудом. Не долго думая, порылась в шкатулке. Вот оно.

У нее на безымянном пальце. Ему же подошел мой указательный. Вытянула руку, любуясь зеленью камня и гадая о причинах странного поведения матери.

Что же здесь случилось? Тогда, тринадцать лет назад?

Гадала не долго.

И испугаться не успела, вдруг шагнув туда, где моя мать еще и не помышляла покинуть эту спальню – на несколько лет назад.

Все случилось мгновенно, ничем не намекнув прежде об ожидающем ответе на поставленный вопрос – нечто незримое, отделившись от меня, ступило во вдруг ожившие, стремительно сменяющие одна другую, картинки.

При этом все мое осталось при мне, тут, в спальне, тогда как неизвестная до сих пор мне "Я" без стеснения бродила где-то там, в далекой от меня жизни моей непредсказуемой мамочки, подглядывая за ее проделками:

… она подходит к колыбели сучащего ножками младенца, наклоняется и вдруг плюет в беззубо улыбающегося ребенка…

… она подсматривает за кормлением малышки, царапая свою, переполненную молоком грудь…

… она с отвращением зажимает уши, отталкивая крик маленькой Корделии…

… она сжимает подушку… – я зажмурилась, что меня не спасло. Картинки галопом неслись у меня в голове – … и наваливается на спящего младенца…

… разъяренный сеньор Козимо…, prete [6], крестящий разбушевавшуюся сеньору…

… ее упрямое сопротивление заталкивающим обреченную узницу в карету…

… дрожащий фитилек свечи в ее келье, и она сама, забившаяся в угол более чем скромно убранной кровати…

Кольцо жгло палец, а меня лихорадило. И от жути настигшего прозрения, и от страшной трагедии, случившейся когда-то в этом доме сразу после моего рождения, и от… растерянности. Как это у меня получилось раздвоиться? И для чего? Чтобы увидеть это? А, зачем Бог позволил мне это?

Вместе с тем, многое встало на свои места. И увлечение отца медицинскими трактатами, среди которых царствовал Гален из Пергама с его утверждением о наличии "горячей крови" у рожениц, якобы проникающей в голову после родов и заливающей мозги – он не верил в одержимость жены и пытался найти причину ее заболевания.

И его холодность, и неприятие меня, ставшей причиной несчастья его жены. И желание побыстрей избавиться от меня, каждодневно напоминающей и внешностью, и манерами о ней.

Сорвав кольцо, а вместе с ним и проснувшийся во мне дар – увидеть Божественное предостережение и предначертанный Господом путь – я юркнула в кровать, прижавшись к сонной Агнесе. Она что-то невнятно пробурчала и обхватила меня теплой рукой, оградившей на время от всего.

В том числе, и от этой непрошеной милости – узнать скрытое от всех.

Несмело потянувшись к моим, уже без сеточки, волосам, граф вдруг дернулся, с надрывом закашлявшись, что избавило меня от вынужденного проявления с моей стороны неуважения и к его титулу, и к его дому – отшатнуться, опасаясь заразы. Надсадный кашель Франческо еще раз подтвердил – я не ошиблась в предвидении намного вперед будущих событий. А, значит, не ошиблась, приняв это замужество.

Плавающая в воздухе склизкая мерзость в очередной раз выбирала к кому бы прилепиться. Или к этой миленькой служанке, испуганно принявшей замаранный графской кровью платок. Или к вон тому напыщенному сеньору, брезгливо поджавшему губы.

Ожидая, пока мой будущий супруг придет в себя, осмотрела апартаменты – что меня здесь взволновало?

Нет, не блистательное великолепие, бросающее вызов разгуливающей по городу болезни, а… у окна стояло МОЕ кресло, с переброшенным через подлокотник, так как обычно, МОИМ мартингалом с серебряными пряжками. Взгляд метнулся к стене… МОЕ зеркало с маленькой трещинкой в нижнем правом углу. А на полочке под ним… МОЙ гребень.

Ошеломленная, я обернулась к Франческо. Тот улыбался опухшими губами:

– Так вам легче будет привыкнуть к дому и… ко мне, милая Корделия.

Я испытывала к нему довольно странную смесь чувств – здесь вдруг проснулась и дочерняя любовь, доселе мне не знакомая из-за холодного отчуждения отца, и страх перед близкой потерей человека, неожиданно ставшего для меня заботливым другом, и искренняя симпатия к нему как к мужчине – волевому, не ломающемуся под натиском болезни, из последних сил ей сопротивляющемуся.

На следующий день он вновь посетил меня, и его просьба не удивила меня.

Его состояние ухудшалось прямо на глазах. Если еще вчера Франческо в состоянии был, несмотря на головную и поясничную боли, держать марку рыцаря, покоряющего сердце Прекрасной Дамы, то сегодня он уже с трудом передвигался, мучимый жестокой одышкой, сопровождающей малейшие усилия – он уставал даже держать ложку. Участившаяся рвота довела его до жуткого истощения.