Дмитрий Красько - Отпущение грехов

– О чем?

– Не о чем, а о ком, – поправил я. – О бабах. Знаешь, такие – с сиськами. Но это я о них так вспомнил, чтобы тебя встряхнуть. Мы сейчас совместными усилиями начнем ответы на вопросы выискивать. Моя доля – вопросы, твоя – ответы. Готов?

– Готов.

– Да ты сядь в креслице, а то ведь неудобно все время на мослах-то стоять, – Я дождался, когда он сделает это, и задал первый вопрос: – Ты на том дереве меня подкарауливал?

– Большей частью.

Хороший ответ. Дипломатичный. Громыко в гробу от зависти перевернулся.

– Да? А меньшей?

– Козодой сказал стрелять во всех, кто будет выходить из гостиницы. Чтобы дать понять, что мы шутить не собираемся.

– Да уж, – согласился я. – Какие тут шутки. Все на полном серьезе. Вы, ребята, слов на ветер не бросаете. Если вас задеть, то вони потом не оберешься. Но я все-таки рискну. Многих ты за это время подстрелил? На дерево-то давно взгромоздился?

– Как стемнело. За это время только двое попались.

– Эх, не повезло. А ты один в своей засаде сидел? С другой стороны никого нет?

– Никого, – он хмыкнул. – С другой стороны стрелять неудобно. Если б там кто-нибудь был, тебя б уже давно через окно шлепнули.

– Логично, – согласился я. Зря, дурак, не рискнул через окно выбираться. – Теперь расскажи мне, любезнейший, каковы ваши дальнейшие планы – имеется ввиду ваша гребаная церковь.

– Я понял, кого ты имеешь ввиду, – он насупился. – Только я не понял, что именно ты имеешь ввиду.

Дебильный диалог, честное слово. Но мы, как ни странно, друг друга понимали.

– Ну, – я неопределенно взмахнул рукой. – После гибели Засульского и после того, как ваши планы относительно «Пирл Харбора» сами взлетели на воздух. После всего этого – что вы собираетесь делать?

– Это не ко мне вопрос, а к Козодою. – Я опять вынужден был согласиться, что ответ прозвучал логично. – Знаю только, что завтра состоится общее собрание руководства. Там Козодой свои соображения выскажет.

– Где? Во сколько? – вскинулся я. Это было уже что-то. Пожалуй, первые ценные сведения, полученные от общения с двумя фанатиками – ментиком и Сотниковым. Сие обстоятельство несколько порадовало меня.

– В восемь утра у него дома, – Гаврила был хмур, как утро стрелецкой казни. – Ты собираешься навести на них ФСБ?

– Я похож на наводчика? – окрысился я. – Ни одна живая душа не сможет сказать это про Чубчика, понял, да? – последнее заявление было, наверное, лишним, и будь я трезвым, ни за что не сказал бы этого. Но я трезвостью не блистал. Ну и ладно. – Сам к нему наведаюсь. Сколько человек там соберется? Катаев с Ивановым, не считая хозяина?

– Нет, – он покачал головой. – Там человек двадцать будет. Я же говорю – все руководство. А те, кого ты назвал – Отцы.

– А хрен вас знает, – я отмахнулся. – В вашей табели о рангах мне разбираться ни к чему. Значит, говоришь, вся верхушка соберется? Это хорошо. Одним махом можно со всеми покончить.

– Ну-ну, попробуй, – согласился Гаврила, заметно повеселев. – Попытка – не пытка.

Мне не понравился этот эмоциональный подъем. Доставлять ему удовольствие в мои планы не входило. Поэтому в него полетел бургер.

Но он выдал ценную информацию, и я чувствовал себя обязанным поощрить его. Глотнул водки – совсем чуть-чуть – и предложил ему сделать то же самое. Глоток матерого таежника оказался куда значительнее моего, но я не обиделся. Мне было уже достаточно, а ему могло пойти на пользу – вдруг язык развяжется.

Вернув бутылку на исходную позицию, я задумался – о чем бы еще спросить. Сотников, похоже, был уверен, что в квартире Козодоя со мной наконец покончат. Что ж, его право. Эта уверенность, в определенном смысле, могла оказаться на руку и мне – может, этак он будет куда охотнее отвечать на вопросы, не опасаясь, что такая разговорчивость пойдет во вред братьям по вере.

Загвоздка заключалась в вопросе. Вернее, в его отсутствии. Недавно у меня башка лопалась от их избытка, а теперь они оказались в страшном дефиците. Осознание этого факта удовольствия не доставило. Но, поднапрягшись, я все-таки вспомнил кое-что, действительно меня интересующее.

– Как найти Катаева?

– Никак его не найти, – Сотников весьма странно посмотрел на меня.

– Это почему?

– Потому что даже Козодой не знает, где он живет. Или находится, – пояснил Гаврила, в полном удовлетворении откидываясь на спинку кресла. На губах играла легкая насмешливая улыбка. Сломанная рука, судя по всему, его теперь не очень стесняла. Водка – она такая.

– Объясни подробнее, – потребовал я.

– Пожалуйста, – охотно кивнул он. – Катаев у нас – вроде неуловимого Джо. Кот, который гуляет сам по себе. Все знают, что придет на собрание, и он каждый день приходит. А где проводит время в промежутках – никто не знает.

Что-то в его голосе, в глазах, во всем облике заставило меня усомниться в правдивости сказанного. И я, недолго думая, схватил бутылку с остатками водки – благо, мне она больше была не нужна – и запустил в Сотникова, целя ему в больную руку. Он не ожидал такого взрыва эмоций и даже не сделал попытки увернуться. Бутылка угодила в плечо, но он все равно взвизгнул от боли. Представляю, какой бы раздался рев, попади я в место перелома.

– Думай, – посоветовал я. – Для чего тебе голова? Чтобы в нее хавку складывать?

Он посмотрел на меня помутневшими глазами, в которых к боли примешивалась ненависть, но мне было плевать на его чувства. Я ведь предупреждал, правда? Уши нужно мыть в первую очередь.

– А если я все равно скажу, что не знаю? – наконец, после упорной внутренней борьбы, осведомился он.

– Тогда я в тебя телефоном запущу, – пообещал я. – Я же очень чувствительный. И ранимый. Жутко огорчаюсь, когда меня обманывают. Но при этом я очень меткий. И попаду в твое сломанное щупальце.

В его душе опять закипела борьба. Я наблюдал за ней почти как в кинотеатре – захватывающий боевик. Борьба единства и противоположностей… Стоп. Это другое кино. Но все равно захватывающе – одна борющаяся часть Гаврилы Сотникова призывала его к благоразумию: дескать, ничего хорошего в том не будет, если я начну кидать разные предметы, а под конец, войдя в азарт, даже из пистолета постреляю. Доказывала, что молчание в этих условиях – не подвиг, но чистой воды мазохизм, причем, вплотную граничащий с идиотизмом. Вторая часть возражала, что стучать на друзей подло, отступать перед лицом опасности – трусость, что молчание – в любом случае золото, а язык до Киева доведет.

Тогда первая часть заявила, что Господь, вон, тоже говорил, да как говорил! Что Галилей тоже отступал перед натиском инквизиции, но это не помешало ему остаться в памяти потомков, а выдача этой информации все равно не принесет вреда Катаеву, потому что я не успею до него добраться – меня раньше укокошат на квартире Козодоя.