Александр Тамоников - Даманский. Огненные берега

— Это синяки от солнечных ударов, — шутливо отбивался Павел. — Я Родину защищал, дорогая. На нее сегодня вероломно покушались.

Она стаскивала с него одежду, щепетильно ощупывала, потом стирала зеленку, намазывала новую, сокрушалась, что вышла замуж за такое хулиганское недоразумение! Неужели с людьми, приходящими с той стороны, нельзя разговаривать без кулаков? Что за привычка по малейшему поводу распускать руки? Как его начальство терпит? Он отворачивался, пряча улыбку, терпел медицинское вмешательство. Потом успокаивал, доказывал, что хуже сегодняшней драки ничего не будет, китайцы все поняли, ушли побитые и пристыженные, больше не сунутся…

В субботу 1 марта на заставе был парково-хозяйственный день — как и каждую субботу в Вооруженных силах. Занятия не проводились. Часть личного состава несла боевое дежурство, остальные занимались хозяйственными делами. На дальнем берегу Уссури было подозрительно тихо. С наблюдательных постов докладывали: на китайской стороне все спокойно, изредка появляются патрули с автоматическим оружием, засекли пару аналогичных наблюдательных точек: китайцы с оптическими приборами разглядывают советскую территорию. Было не по себе. Все происходящее напоминало затишье перед бурей.

После обеда капитан Стрельцов вызвал Павла к себе.

— В 18.00 заступаешь на суточное дежурство по заставе, лейтенант. За два часа до наряда пройдешь инструктаж, потом можешь сбегать домой. Отвечаешь за все наше хозяйство.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — козырнул Павел. — А разве не Курочкин должен заступать?

— Вот вместо него и пойдешь, — огорошил начальник заставы. — Отравился наш Курочкин. Еда не приходит одна, как говорится. Непонятно, что съел, но пучит человека, в медсанчасти напоили таблетками и домой отпустили. Может, обойдется, встанет в строй. Так всегда и бывает… — Стрельцов досадливо щелкнул пальцами, — когда не надо, все здесь. А когда надо — хрен кого добудешь. Морошко болен, Курочкин занемог, замполита завтра в отряд вызывают — в связи с назревающими выборами. Понимаю, что это важно, знаковое политическое событие, но все же так оголить ответственный участок… В общем, служим за себя и за того парня, уяснил, лейтенант?

Ночь на заставе прошла спокойно. Пограничные наряды уходили, возвращались, солдаты грелись у печки, урывками спали. Дежурные с наблюдательных постов докладывали о подозрительной тишине на территории сопредельного государства. Вроде есть там кто-то, таращатся из темноты сотни злобных глаз — аж мурашки бегут по коже. Но никаких провокаций, все тихо.

В девять утра — досадное ЧП, по счастью, не связанное с притязаниями на советскую территорию! Рядовой Бабаев ушел ночью в самоволку, пробрался в поселок, пробыл там три часа и перед рассветом вернулся в казарму! В поселке его и засекли, телефонировали дежурному на заставу.

Котов схватился за голову — пропади он пропадом, этот Бабаев! Не может без выкрутасов! Лейтенант кипел от злости, оставил пост на несколько минут, побежал в казарму.

Старшина Фролов смущенно отворачивался, делал вид, что он вообще не в курсе. Павел припер дневальных к стенке, потребовал ответа: когда ушел? Когда вернулся? Те отворачивались — сдавать товарища не принято. Ничего не видели, ничего не слышали. Мало ли что могло произойти? А вдруг дневальный на тумбочке отвернулся, в этот момент кто-то и проскочил? А когда Бабаев возвращался, тоже отвернулся или в туалет по-быстрому вышел? Вы же умный, товарищ лейтенант, сами придумайте что-нибудь…

В Советской Армии своих не сдавали. Будь проклята эта круговая порука! Ложное чувство товарищества — вот что это такое!

Павел выгнал из ленинской комнаты всех посторонних, приказал доставить Бабаева. Где он прячется, этот злостный нарушитель дисциплины и воинских уставов? Нечего прятаться, все равно найду! Все тайное становится явным!

Бабаев втерся в ленинскую комнату как-то бочком, смущенный и подавленный. Не ожидал такого провала. И кто сдал? Какой-то не в меру глазастый мирный житель, которому спать полагалось в тот момент.

— Рассказывай, — потребовал Павел. — И даже не рассчитывай на снисхождение. Куда ходил? За спиртным?

— Побойтесь Бога, товарищ лейтенант, — забормотал боец, — за каким спиртным, что вы такое говорите? Вы еще в шпионской деятельности меня обвините. Мы же люди ответственные, понимаем, что сейчас время тяжелое, все должны быть наготове, выпивать нельзя…

— Куда ходил? — перебил Павел. — Не заставляй меня впадать в бешенство. Вот влеплю синяк для симметрии и не посмотрю, что это не воспитательный метод.

Пограничник поежился. Что такое кулак молодого лейтенанта, он уже видел в недавней драке с китайцами.

— Баба у меня в Нижней Масловке, что тут непонятного, товарищ лейтенант… — боец стыдливо опустил голову. — К ней и сбегал на пару часов, ну, так просто… У нас ничего с ней нет. Она бухгалтером работает при механической мастерской, давно в разводе, сама из Уссурийска…

— Подожди, — нахмурился Павел. — У тебя же в Бикиновке баба… хорошая знакомая.

— Так Бикиновка где? — вздохнул гулена. — Бикиновка далеко, туда не набегаешься. У меня и в Новосибирске парочка есть, но это совсем далеко… Не виноватый я, товарищ лейтенант, — взмолился боец. — Ничего у нас с Зинкой нет. Знаки мне вчера делала из-за забора, мол, ждет, почему бы не забежать в гости? Ну, я и сбегал…

— Да, я понял, это было «просто так», — язвительно сказал Павел. — Вы просто друзья. Иногда гуляете, целуетесь, вступаете в интимные отношения, но — чисто по дружбе, потому что все друзья так делают. А так между вами ничего нет, и как я мог подумать?

— Ну, да… — Бабаев окончательно сник.

— А если война, Бабаев? Заставу поднимут в ружье, отправят Родину защищать, а тебя не будет, потому что ты с бабой прохлаждаешься, с которой у тебя ничего нет.

— Так я же на минуточку, товарищ лейтенант…

— Твоя минуточка растянулась на три часа. А это уже практически дезертирство.

— Да какое дезертирство, товарищ лейтенант? Самоволка это, всего лишь самоволка, я же читаю уставы…

— Шибко умный? Ну, хорошо, Бабаев, пусть будет самоволка, преднамеренное оставление части.

— Только не на губу, товарищ лейтенант! — взмолился пограничник. — Куда угодно, хоть десять нарядов, но только не на губу! А если правда война? Все на фронт, а мне — по камере метаться да с «гансами» из комендатуры собачиться?

Парень был прав: все — на «фронт», а этому гусю — безмятежное существование в одиночной камере? Павел с ироничной усмешкой смотрел на провинившегося бойца.

В ленинскую комнату украдкой заглядывали пограничники, сочувственно поглядывали на «залетевшего» товарища. Сам виноват! Главное — не то, что совершил, а то, что попался!