Игорь Никулин - Золотой капкан

Сошлись. Уговорила меня Мария. Продал и домик, и живность. Деньга в кармане забренчала. Переехал к ней жить, в ентот самый дом.

Голос его надломился, рука судорожно схватила пачку «Беломора», и скомканная в мундштуке папироса запрыгала в серых потрескавшихся губах. В глубоко посаженных глазах блеснула влага.

— И все бы ничего. Жили душа в душу, ни разу не перегрызлись. Денег немного, но на двоих хватало. Я-то сам по специальности механизатор. Сунулся за работой в одну контору, в другую. Везде отказ. И не старый вроде, а ненужный. То места нету, то сокращение намечается, то второй год зарплату не платят. Смотришь на иного начальника и диву даешься. Два года, говорит, без копейки. А морда от жира лоснится, щеки того гляди и лопнут, на иностранной машине раскатывает… Мария старше меня, уже на пенсию вышла по инвалидности. Гроши ей кое-какие платили, я без дела не сидел. В доме кому с ремонтом подсоблю, кому в машине покопаюсь. На рынок, вон, бегал. Утром продавцам коробки натащишь, расставишь аккуратно, а вечером обратно на склад. Была копейка… А потом Маша заболела.

Голос его зазвенел, как натянутая струна. Он жадно затянулся, и глаза заволокло дымкой.

Вадим молчал. Нутром чувствовал, нельзя в такие минуты тревожить человека. Захочет — расскажет все сам.

— Поначалу простыла вроде… К врачам сразу не пошла. Зачем, говорила, деньги впустую транжирить на приемы да лекарства. Само пройдет. Я, мол, буду по-народному: горячий чай с малиной литрами, в баньку, настои травяные. Не спадает температура, лезет под сороковую отметину. Через десять дней не выдержал и тайком от нее «Скорую» вызвал. Приезжает молодая врачиха. Послушала, постучала, смерила давление. «Собирайтесь, едем в больницу. Похоже на пневмонию». Маша тогда еще на пороге… одевается, а у самой слезы. «Помру, Вася. Не вернуться мне домой». Я ей, понятно: «Дура, об чем думаешь? Подшаманят тебя доктора, будешь как молодая скакать». «Нет, — отвечает, — видно, отскакалась». Предчувствовала она…

— Умерла от воспаления? — не поверил Вадим. — Слишком запустили или у вас здесь коновалы, а не врачи?

— Не от него, Вадим, нет, — с грустью ответил Ежов и смахнул с ресниц нависшие капельки. — Болезнь у ней открылась, навроде рака крови. Два с половиной месяца промучилась. То станет лучше, то опять скрутит. Кричит от боли, по нескольку дней без сознания. Я ей лекарства носил дорогие, деньги подчистую потратил. Домой придешь — пустые стены, душа ноет. Хоть волком вой. Телевизор смотреть не могу, апатия нашла. Однажды полез в книжный шкаф. Думал, почитать чего, отвлечься. Наткнулся на Библию. Я, признаться, верующим никогда не был. Мог, конечно, крест сотворить, в церкви появиться, но так… Чтобы по-настоящему, в душе… никогда.

Затушив окурок, он положил тяжелые узловатые руки на колени. Ладони его мелко подрагивали.

— Первый раз читал как исторический роман. Интересно… Раньше и не задумывался, почему на дворе именно тыща девятьсот девяносто девятый и почему именно от Рождества Христова повелся отсчет. И почему коммунисты, талдычащие на каждом углу, что бога нет, не отказались от такого летоисчисления? Сколько раз слышал, как бабы кого костерят: «Хам, Ирод, Иуда!» Думал, просто ругательные слова, а они именами оказались, и за каждым свой смысл и свой грех имелся… Потом уж внимательно вчитываться стал. И молиться, чтобы, значит, Маша выздоровела.

— Помогло?

Василий гневно полоснул взглядом, и Вадим немедленно пожалел о сказанном.

— Скончалась тем же летом. Схоронил, поминки справил. Последние гроши на то просадил. А через неделю комиссия из жэка заявилась. Собирай, мол, манатки и иди куда хочешь! Пока добром просим. Я до того в тонкости не вникал: о печати в паспорте, прописке, завещании, приватизации. Жили да жили. Тем более детей ни у нее, ни у меня не было. «Раз не прописан, — говорят, — больше проживать здесь не имеешь права. Собирайся, пока наряд не вызвали».

— И ты ушел?! Что у вас за законы, все против людей.

— Но ведь и они правы, — смиренно произнес Ежов. — Я никого не осуждаю… Вещи и мебель я в тот же вечер распродал в доме. Назад в деревню не поехал. Что меня там ждет? Ни жилья, ни работы. И съехал в подвал, оборудовал под себя комнатенку.

— Не гоняют?

— Кому я нужен? Жильцы знают меня как облупленного. Кто просит в чем помочь, никогда не отказывал. Рассчитываются деньгами, когда продуктами. Бесплатно дворничаю, за порядком присматриваю. И потом, ни шпана, ни пьянь сюда не лезет. Раньше, было, наведывались, баловались спичками… Так и живу. Никому не мешаю, отрабатываю свой кусок хлеба.

Он широко зевнул и, сдвинув манжет рубахи, посмотрел на часы:

— Ого! Четыре часа. Пора ложиться. Мне вставать ни свет ни заря.

Ежов зажег свечу, выбрался в проход, и уродливые черные тени побежали по мрачным стенам. Повозившись в соседнем отсеке, скоро вернулся со свернутым в рулон матрасом. Расстелил его на полу, сделал еще одну ходку в закуток, служивший кладовкой, вынес подушку и старую мутоновую шубу.

— Я на полу, — тоном, не терпящим возражений, заявил он Вадиму. — Спокойной ночи.

Потянувшись к лампочке, выкрутил ее. И тяжелый, непроглядный мрак поглотил комнатенку.

Новый день начался с поворота лампочки, и вспыхнувший свет резанул по глазам.

Вадим заворочался, отвернулся к стене и сквозь обволакивающую дремоту еще какое-то время слышал, как, поднявшись, простуженно кашляет Василий, шумит на плите чайник и бурлит в нем кипящая вода.

А потом сон сморил его, и приснилась Вадиму совершенно странная картина, столь же нереальная в действительности, как высадка марсиан на Красной площади.

Он увидел себя… в глухом лесу, ночью. На поляне. И возле — открытую крышку творила, из которого в спешке, по лестнице, выкарабкивались изможденные люди. Где-то сбоку полыхнула вспышка, и тишину разорвал громовой раскат. Нить огненных светлячков потянулась к людям. Незнакомец, что стоял в шаге от него и протягивал кому-то руку, издал жуткий стон — светлячки насквозь прошили его тело и мешком повалился… Крики! Стон… Вой… Стрельба…

Все смешалось, и он уже не понимал, что здесь вообще происходит. Бежали навстречу крошечные фигурки, стреляли именно в него.

Поняв, что это недруги, он рванулся прочь. Куда угодно, лишь бы подальше от выстрелов и смертоносно жалящих светляков. Но ноги…

Ноги, точно пластилиновые, липли к земле, и каждый шаг давался ему с нечеловеческими усилиями. На плечи давила какая-то тяжесть, и только сейчас он осознал, что бежит не один и не налегке, а несет на себе человека, ко всему еще и бесчувственного…

Сбоку на него налетела фигура, и Вадим похолодел, увидел поднимающийся ему в грудь ствол автомата. И закричал: «А-а-а…»