Константин Туманов - Трущобы Петербурга

Но тут были и люди домовитые, со средствами, пришедшие сюда из-за того, что негде достать было водки, а у содержателя этого грязного притона Митрия Митрича Праведного было этого добра сколько угодно, понятно, только не для всякого.

Впрочем, у «самого» в редких случаях можно было выпросить косушечку [9] Косушка (устар.) — бутылка водки емкостью в четверть литра. даже за тройную цену. Он только отмахивается рукою или выругается трехэтажными словами. Только для хороших знакомых он был всегда на этот счет услужлив, а остальные, как он называл, «шалыганы» (тогда еще об нынешних хулиганах не слыхивали) пользовались непосредственно от слуг, которым секретно и было поручено это дело.

Трактир до двенадцати часов был полон. Митрий Митрич суетился как угорелый, не знающий устали, огребая доходы своими праведными трудами. Бедняга был, надо сказать, замечательный труженик и неустанный работник, о чем можно судить по его красным воспаленным глазам.

Ночи ему приходилось не спать, считая спрятанные далеко от полицейского ока запасы водки. В это же время, вплоть до утра, драгоценный напиток отпускался всем желающим. В шесть часов он будил заспавшихся, утомленных дневным и ночным трудом слуг и открывал свое заведение.

Это происходило в седьмом часу утра. В трактир вошли два новых посетителя, на которых вертевшийся как белка в колесе за своей выручкой Митрич невольно обратил внимание, настолько они резко отличались от остальных гостей. Это были, по-видимому, торговые люди, прекрасно одетые по-купечески, из достаточных.

— Фу, как табачищем разит! — сморщился первый, в котором мы сразу узнаем Матвея Дементьева. — Неужели в другом месте, где почище, нельзя?

— К сожалению, нельзя, — ответил его спутник пониже ростом и, как говорится, пожиже сложением, с рыжей растительностью на голове и подбородке. — Мы должны обязательно ждать его здесь.

— Да, скверно, — пробурчал изнеженный хорошей жизнью Матвей. — Ну, делать нечего, хоть бы кабинетишко какой-нибудь…

Митрий Митрич как бомба вылетел из-за выручки и подбежал к ним:

— Вам кабинет-с? Пожалуйте. Степан, проводи!..

Он взмахнул рукою куда-то в неопределенное пространство, поклонился гостям и опять очутился за выручкой. То было в верхнем этаже, где находилась чистая половина и кабинеты. Один из них занял Матвей со своим рыжим спутником. Заказав, что нужно, последний обратился к слуге со следующими словами:

— Придет человек и будет спрашивать господина Жихарева. Помни, Жихарева.

— Слушаю-с.

— В какой бы он одежде ни был, в худой или хорошей, проводи его сюда.

— Хорошо-с.

— Ну иди, — махнул рукой рыжий.

Когда они, заперев предварительно дверь, остались вдвоем, то Матвей долго пристально смотрел на собеседника и затем проговорил:

— Ну, Ланцов, теперь тебя не только паук, но даже сам черт не узнает!

Ланцов самодовольно улыбнулся. Он теперь был совершенно не похож на того молодого и красивого покорителя женских сердец. Вместо него был мужчина лет сорока, с рыжими курчавыми волосами, сквозь которые виднелась лысина. Красные щеки были опушены рыжей бородкой и жиденькими усиками. На его носу были синие очки.

— Тут уж, братец ты мой, волей-неволей приходится себя перекрашивать, — сказал он. — Да ты прими во внимание, что вы имеете честь собеседовать не с Ланцовым, а с Жихаревым. И вообще, позабудь ты первое имя, оно навеки похоронено.

— Как бы не воскресло оно где-нибудь там…

— Не беспокойся, у нас ушки на макушке. Такую птицу, как наш брат, ни в каких клетках не удержишь.

При слове «брат» Матвей вспомнил про Ивана и нахмурился.

— А братец-то мой Иванушка хорошо пристроился у новоиспеченного богатея, — сказал он.

— Ничего, тепло ему и не дует! После тюрьмы счастье ему опять привалило, — сказал Ланцов.

Оба замолчали, потому что явился слуга с чаем.

Ставя прибор на стол, он почтительно склонился над Матвеем и таинственно произнес:

— Если водочки прикажете, то к вашим услугам-с. У нас есть, сколько вам потребуется.

— А, есть? Тогда давай… Да, кстати, закуску принеси. Небось у вас все дрянь и нечего поесть.

— Сколько угодно-с, самая лучшая, для господ первостепеннейших покупателей бережем.

— Ладно, тащи, что у вас лучшего, да смотри, дрянь принесешь — хозяину вашему в морду швырну. Что она там будет стоить, нам все единственно, за деньгами не постоим.

Проговорив эту тираду, Матвей важно махнул рукой, давая этим знать, чтобы слуга ушел.

— А вот интересно, куда эти лахудры подевались, Лимпиадка эта самая и Машка, Иванова жена? — обратился он к Ланцову.

— Вот Олимпиадка и есть для нас помеха, которую нам нужно устранить, — сказал Ланцов. — Знаешь, какую новость я узнал о ней?

— Ну?

— Она в сыщики записалась.

— Да неужто? Ихнего брата, бабья этого, мало ли там… Надоест путаться с хахалями, ну и пойдет туда. А она баба красивая и ловкая, кого угодно проведет-выведет. Сами мы на своей шее испытали, за примером далеко ходить не надо.

Матвей смутился.

— В том-то и дело, что она для нас страшней всех пауков (сыщиков), вместе взятых, тем, что она жила среди нас, знает каждую подноготную, и стоит ей только двинуть пальцем, и мы все, как корюшка, прямо очутимся в бадейке.

— Да, это скверно, — покрутил головой Матвей.

— Вот эту-то скверность и надо отдалить поскорей, а то будет нам настоящий кранкени [10] Кранкен (нем. шуточн.) — конец ему, аминь. . Я только тому удивляюсь, чего она тянет. Баба, я знаю, не из тех, которые зевают.

— Значит, у ней есть какой-нибудь расчет.

— Должно быть, так. А я знаешь, что придумал?

— Пока не знаю.

Ланцов подвинулся ближе к Матвею и тихо спросил:

— Сколько у нас теперь чистого капиталу находится?

Матвей числился казначеем в воровской шайке, величающей себя артелью. У него были деньги в большом сундуке, а в голове замыслы — как бы присвоить их себе! Он вынул из кармана записную книжку, поглядел на нее и сказал:

— Двенадцать тыщ триста семьдесят рублев восемьдесят шесть копеек у нас аккуратно.

— Маловато.

— Как маловато? Тут хватит на столько, что можно будет бросить всю эту канитель, которая становится для нас опасной, — того и гляди, попадешь в каменный мешок, долго ли до греха.

— Я и сам чувствую, что недолго, но только тут в том дело, что и артель ваша очень велика, каждому дать надо, вот и считай, сколько нам останется.

— Да и немало! Кажись, я на той наделе раздавал дуваненные деньги и знаю хорошо, что даже мелкоте досталось по несколько сотенных. Звона сколько капиталов у каждого, а ходят рвань рванью. А впрочем, до меня это не касается, я отдал что кому следует, а там пусть тратят, как им угодно!

— Это верно, но я об том говорю, нельзя ли приступить нам к дележу этих денег?