Юлия Андреева - Tresor Ее Величества. Следствие ведет Степан Шешковский

– Может, Антоновна, а может, и Ивановна, а может, еще как, про то не ведаю, – поперхнулась недобрым смехом девица. – А фамилия у меня по матушке, так как…

– Понятно. – Степан отвернулся от юнгферицы, постоял с минуту молча, а потом, резко обернувшись, выпалил в залитое веснушками лицо, в болотную зелень недобрых глаз. – Где Софья Шакловитая?! Отвечай, мразь!

– Про то, где матушка, не знаю, – девица поежилась, в комнате было прохладно, – должно быть, далече уже. А что ей здесь делать-то, господин хороший? Меня к месту приставила, приданым обеспечила, в приличную семью ввела, пора и свою жизнь налаживать. Вот заезжала в Ораниенбаум, прощалась.

– Заодно отравив Анастасию Гагарину?

– Да кто же ее знает, мамку-то, может, и отравила, – простовато пожала плечами Фекла. – Так эта стерва про меня давно догадалась и хотела Ее Величеству пожаловаться. Нешто мамка свое единственное чадо в беде бросит? Вот и угостила пирожными вкусными эту задаваку Гагарину. Я видела, как лакей кофе с пирожными принес, а потом мама эти самые пирожные каким-то порошком посыпала. Но откуда мне знать?

– А сами вы эти пирожные ели?

– Мне она не велела. Сказала, я и так толстая, а княжна ела, она лимонные страсть как любила, жаль, сестре ее, поганке, тогда ни крошечки не досталось. Жаль.

– Ваша мать Софья Шакловитая и ваш отец Антон Синявский сначала заманили Евдокию Самохину и убили ее, потом перехватили карету, в которой везли настоящую Полину Самохину, и…

Лицо арестованной оставалось спокойным, на губах блуждала идиотская улыбка, но глаза, глаза говорили, что девица уже предчувствовала удары бича, а затем долгую, скорее всего, длиной в целую жизнь ссылку.

– Таким образом, вы заменили Полину Самохину, и никто не опознал подмены. Сестра убита, родители – угорели, тетка померла от медленного яда, которым ее потчевала Шакловитая. Я правильно понял, чета Самохиных померла точно так же, как бывший супруг Софьи Егоровны?

– С Лестока спрашивайте! – не выдержала Фекла. – Почто он матушке столько отравы выдавал, что ей и на мужа, и на Самохиных этих, и на Настьку Гагарину хватило.

– А Дарью Гагарину вы кирпичом по голове ударили? А Крузе вы таким снотворным угостили, что она подняться не могла и, если бы не цесаревна, погибла бы в доме?

– Скажете, и дом я порушила?! – нервно рассмеялась Фекла. – Мне до смерти надоела Дашка, а Крузе, так она не раз говорила, что меня сечь нужно как сидорову козу. Что я бревно тупое, глушь непроходимая, глупа как пробка! А она сама дура! Вот. Вокруг меня уже галантные кавалеры точно мухи кружились, а она – розгами… Матушка мне не для того жизнь устраивала, чтобы какая-то Крузе меня на хлеб и воду сажала!

– Иными словами, вы признаете, что пытались убить статс-даму Крузе?

– Нет уж. Эту не признаю! – Фекла поднялась и, подбоченясь как купчиха, вразвалочку пошла на Шешковского. – Матушку мою спрашивайте, стала бы я людей травить? Да я и не знаю, как это делается. Да меня бы живо обыскали и пузырек обнаружили. Нешто не ведаете, какие у нас тут строгости? Сама она, дура, снотворного накушалась, а меня обвиняете. Да если бы мне было нужно, уж я, наверное, взяла бы кочергу, подождала, когда все лягут, и…

Вина Феклы в ранении Дарьи Гагариной и убийстве ее служанки была доказана.

ОПРАВИВШИСЬ ОТ ШОКА, двор направился в Петергоф, а проводивший их Шешковский впервые вспомнил о своей семье. Жена была жива, но исключительно стараниями медикуса Тодеуша Бревде, который не отходил от нее ни днем ни ночью. Что же касается ребенка, он умер. Гладя по голове рыдающую Алиону, Степан думал о том, что, возможно, гибелью дочери ныне выкуплена жизнь Фредерики. Эта мысль показалась ему чем-то вроде откровения, и он принялся нежно утешать супругу, рассказывая ей о том, сколько еще у них будет детей и как дивно они заживут одной огромной семьей.

Недели две супруги Шешковские действительно жили тихо и покойно, медикус запретил всяческие супружеские отношения, требуя, чтобы Алиона Петровна вначале пришла в себя и окрепла, поэтому Степан лично наблюдал, как супружница ест приготовленные для нее специально нанятым поваром яства, и даже пару раз выводил ее прогуляться.

В общем, в доме Шешковских началась натуральная идиллия, закончившаяся неожиданным доносом…

Приехавший в Россию мальтийский кавалер Сакромозо передал цесаревне письмо от матери!

А ведь был строжайший запрет! С одной стороны, Степан вполне разделял естественное желание герцогини переписываться с собственной дочерью, но с другой – коварный Сакромозо мог иметь целью навлечь на Екатерину Алексеевну гнев государыни.

Желая самолично вызнать, что нового задумали враги против Фредерики, Шешковский явился во дворец, где встретился с доносчиком и узнал, что цесаревна спрятала записку в перчатку. При этом коварный Сакромозо что-то шепнул ей на ухо.

Перевернув все контакты чертова итальянца, Степан остановился на виолончелисте д'Ололио, который очень уж кстати был отправлен из Летнего дворца в Петергоф, где должен был играть на ближайшем концерте великого князя. Явившись на представление, Шешковский выбрал себе место недалеко от означенного виртуоза и успел заметить, как проходившая мимо Фредерика ловко сунула ответную записку тому в карман.

Позже он изъял записку, обнаружив, что цесаревна сообщает матери о том, что ей запрещено писать к ней, а также отвечает на несколько малозначимых вопросов, которые, однако, интересовали герцогиню. Ко всему прочему он обнаружил, что прежде Шувалов уже допрашивал Адама Васильевича Олсуфьева [94] Адам Васильевич Олсуфьев (1721–1784) – деятель Русского Просвещения, любитель литературы, покровитель оперы и театров, кабинет-министр и статс-секретарь императрицы Екатерины II. По чинам – действительный тайный советник, сенатор. Дед графа В. Д. Олсуфьева. только за то, что цесаревна просила включить в его личное письмо несколько строк для ее матери. Прискорбно, но факт, несмотря на то, что Шешковский вел практически все дела, связанные с великокняжеской четой, коварный Шувалов не счел возможным посвятить его в это дело. А что если Шувалов тоже влюблен в Екатерину! Мысль обожгла Степана, и тут же ему нанесли новый удар, в цесаревну влюблен брат Алексея Григорьевича Разумовского – Кирилл! Так вот отчего хозяин Гостилиц желал застрелиться после крушения проклятого домика!

И этот туда же! Степан мысленно пожелал тому все же осуществить столь замечательный замысел, смыв самоубийством груз вины. В запале он даже прикинул, что неплохо бы получилось втихую пробраться в спальню Разумовского и повесить того, заставив предварительно накропать покаянную записку. Но, как это получается достаточно часто, мечты остались мечтами.