Наталья Веселова - Одиннадцатый час

– Юля… А коробка с птифурами… Она где?

Это, собственно, всё. Завещание я только что переписала на Ваше имя. Но мой Вам совет: немедленно вывозите из квартиры все, что можно вывезти, иначе, если придет агент и оценит там находящееся, то Вам никогда не хватит денег, чтобы оплатить госпошлину. Ключи прилагаю, номер сигнализации и телефон, по которому надо позвонить, чтобы ее отключили, припишу ниже. Достраивайте Вашу церковь с Богом и постарайтесь, чтобы она была… Ну, вам лучше знать, какой она должна быть. От Вас прошу немногого: похороните меня по-христиански, а потом могилу можете даже позабыть: мне все равно.

Но не тешьте уж очень свое самолюбие. Не Вы, о. Димитрий, обратили меня в Православную веру – Вы только довершили ранее начатое Другим. Умом я давно уж была согласна – потому что у меня есть еще голова на плечах, а на ней – глаза и уши, которыми я видела и слышала много дивного.

Однажды, много лет назад, я гуляла одна по пустынному пляжу, в дурную погоду, вечером. И вдруг откуда-то послышалось пение. Пильный тенор доносился со стороны деревьев, окружавших пляж. Прислушалась и различила фразу, единственную – теперь я думаю, что это был псалом: «Приступите к нему и просветитеся, и лица ваши не постыдятся…». Удивленная, пошла на голос. Он свободно летел над холодным песком, над серым неприветливым морем. И что я увидела? Я увидела человека, залезшего на раскидистую ветлу. Человек полусидел в ветвях и пел псалом, думая, что находится в полном одиночестве. «Это что ж должна быть за вера, чтобы изливать ее – вот так? – в замешательстве подумала я. – И есть ли у меня в душе хоть что-нибудь такое, о чем хотелось бы, влезши на дерево, простодушно сообщить неодушевленному миру?». У меня не было ничего подобного, и поэтому я тихонько убралась прочь, но долго еще слышала за спиной эту торжественную песнь. О, я знаю, что слава Господа вопиет от каждой твари в мироздании, даже от тех, кто, казалось бы, глух, нем и непробиваем…

В другой раз я стояла за картошкой на улице. Дело было утром, и у присоседившегося пивного ларька выстроилась длинная понурая очередь страдавших синдромом похмелья. В очереди находилась пара – не то муж с женой, не то сожители. Они, очевидно, всю ночь не только пили, но и деятельно выясняли отношения: опухшие лица (лучше бы сказать – хари) у обоих были покрыты свежими ссадинами и синяками; они еле держались на ногах, были ужасающе грязны и растрепанны, говорили хриплыми то ли от водки, то ли от сифилиса голосами – словом, колоритная семейка. Вдруг женщина куда-то исчезла. Супруг ее успел получить четыре кружки пива, ловко подхватил их и теперь стоял в стороне в нетерпеливом ожидании. Он и выпил бы в одиночестве – да никак: держа четыре кружки и пытаясь из какой-нибудь пить, неминуемо прольешь.

Жена появилась, но не одна. На руках она держала месячного кобелька, щенка настоящей немецкой овчарки. Супруги быстро расправились с половиной имевшегося пива и, держа в руках каждый по второй кружке, решили остаток просмаковать с удобствами, для чего расположились на ящиках неподалеку от меня (сонной и с авоськой).

Волей-неволей я стала слушательницей их необычайного разговора.

– Мань, а откуда у тебя этот кобель? – спросил мужчина, прихлебывая.

– А Васька подарил, У него евойная сука месяц, как ощенилась, – пояснила женщина.

– И чего ты делать-то с ним будешь? Разве Светке отдать за «маленькую»?

Очень естественным, как мать свое дитя, движением, Маня быстро прижала щенка к себе:

– Я его оставлю, Митя. И буду его это… воспитывать.

– Че-го?! – изумился Митя. – Ты – воспитывать?!

– Ну, я… А чо, нельзя, что ли?

– Воспитаешь ты его, ага… Голодом заморишь, а не воспитаешь. Самой на пузырь никогда не хватает, а тут она кобеля здорового мясом кормить будет. Сдохнет он у тебя.

– Ну, сдохнет и сдохнет. Мой кобель, а не твой, – и Маня продемонстрировала Мите длинный, нездорово белый язык.

Митя неторопливо поставил недопитую кружку рядом с собой и обернулся к собутыльнице. Уж как там он на свою Маню посмотрел, я не знаю, но только кружка в ее руке задрожала, она крепче прижала к себе своего «кобелька» и пискнула:

– Ты чего, Мить, спятил?

И он заговорил – заговорил угрожающе, с жестоким напором, все ближе и ближе наклоняясь к женщине – а она все отстранялась, явно испуганная.

– Ты, Маня, это брось. Ты, Маня, собаку иди обратно Ваське отдай. Потому что все это не просто так, а ты теперь за этого кобеля – отвечаешь.

– Как это… Перед кем это… – пробормотала удивленная и вконец оробевшая Маня.

– Перед Богом, дура! – рявкнул Митя и, сначала грохнув кулаком по ящику, вслед за тем воздел указательный перст к небесам: – Там ответишь!

– Г-где?.. Ч-чего?.. – совсем растерялась она.

Мужчина заговорил спокойней, но так же веско и отчетливо:

– Вот помрешь ты, Маня, а потом будет Страшный Суд. И спросит тебя Бог: «Куда ты, Мария, пса дела, которого тебе Василий дал?». И что ты Ему ответишь? Ответишь – я-де, Господи, голодом его заморила, да? Так ответишь? И пойдешь ты Маня, за это в

геенну огненную. Потому как, раз Бог тебе кого доверил – соблюсти должна. А если нет…

– Я поняла, – быстро перебила опешившая Маня. – Всё, поняла я. Пошла к Ваське, – и, сунув в руки мужу свою еще почти полную кружку, вскочила и вмиг скрылась за ларьками.

Поглядев ей вслед, Митя задумчиво опрокинул в рот свое пиво, а потом, поколебавшись секунду, и Манино – и пошел сдавать пустые кружки.

Больше их обоих я не видела, но подумала серьезно: «Вот он – пьянь, голь – а ведь соображает там что-то… А я, интеллигентный человек, образованный, начитанный – все гоню и гоню от себя прочь это самое соображение…».

То Господь меня второй раз к Себе позвал. Я слышала, не думайте, я просто долго шла.

Но в сердце своем я уверовала в другой день, через несколько лет, на перекрестке двух дорог, под трехсотлетним дубом.

Ехала я в гости с коллегой в деревенский дом ее родителей – случались в моей жизни, знаете, такие мимолетные приятельницы – не совсем же драконом в пещере я эту жизнь прожила. Так вот, тряслись мы с ней в загородном автобусе – сейчас такие уже не ходят – круглом, душном, вонючем, зато с очень мягкими сиденьями. Жарко было, на душе противно, я раскаивалась, что поехала, пребывала в самом скверном настроении, говорить ни о чем не хотелось. И тут на одной остановке – и остановкой это не назовешь, так, условное место – влез в автобус веселый румяный паренек. Влез – и через пять минут со всеми пассажирами перезнакомился – такой был открытый и общительный. Да и счастье из него, простите, просто перло – другого слова нет: он ехал в родную деревню жениться. Через четверть часа весь автобус знал, что зовут его Анатолием, он только что получил диплом агронома, сосватал (так и сказал) себе красавицу-невесту из соседнего двора, всю жизнь рядом росли. Свадьба завтра, а он вот из города возвращается: ездил специально за подарками суженой и всей родне, Показал поочередно и подарки (безвкусные и неуклюжие), угощал всех конфетами («Да берите больше, у меня еще есть»), демонстрировал фотографии, которых таскал с собой целую пачку («Вот это мы с Катей, вот это Катя у своей калитки, вот это Катя со своей коровой, а это наша школа, а там и я стою»). Весь он бурлил радостью, и была она так чрезмерна, что ею необходимо было поделиться, осчастливить всех, задарить, не разбираясь – может, кто едет на похороны, И Анатолию это удалось: спекшийся было коллектив понемногу ожил, заулыбался. Стали шутить, задавать вопросы…