Артур Дойль - Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1

– Что же вы предпримете?

– Да, главный вопрос, мой дорогой Ватсон, именно в этом: что вы предпримете, если будете так добры и замените меня? Вы знаете, что я занят делом двух коптских патриархов и мне, действительно, некогда ехать в Льюишем. А следствие на месте имеет особенное значение. Старик очень настаивал, чтобы я поехал, но я ему объяснил мои затруднения. Он готов встретить моего представителя.

– Откровенно говоря, – ответил я, – не вижу, как я могу здесь пригодиться, но я готов сделать все, что в моих силах.

Таким-то образом и случилось, что летним днем я выехал в Льюишем, мало думая о том, что через неделю вся Англия будет обсуждать дело, в которое я вмешался.

Был уже поздний вечер, когда я вернулся на Бейкер-стрит и дал отчет о своей поездке. Холмс лежал в глубоком кресле, вытянув свою сухощавую фигуру, из его трубки медленно поднимались кольца крепкого табаку. Веки его лениво прикрывали глаза. Можно было подумать, что он дремлет. Но в недоуменных местах моего рассказа веки поднимались наполовину, и острые, как рапиры, серые глаза пронизывали меня пытливым взглядом.

– Дом мистера Джошуа Эмберлея называется «Тихая пристань», – рассказывал я. – Думаю, что этот человек заинтересовал бы вас. Он похож на обнищавшего патриция, опустившегося до общества людей низшего состояния. Вы знаете особенности этого местечка: монотонные улицы с кирпичными домами, скучные пригородные дороги. Как раз в центре – этот старый дом, маленький островок былой культуры и комфорта, окруженный высокой каменной оградой, заросшей мхом…

– Бросьте поэзию, Ватсон, – строго сказал Холмс. – Я представляю себе, что это была высокая кирпичная стена.

– Совершенно верно. Я не узнал бы, который из домов здесь «Тихая пристань», если бы не спросил зеваку, курившего на улице. Это был высокий человек с большими усами и военной выправкой. Он сделал в ответ на мой вопрос знак головой и окинул меня вопросительным взглядом. Я только позднее вспомнил этот взгляд.

Не успел я войти в ворота, как увидал мистера Эмберлея, шедшего мне навстречу. Я видел его сегодня утром только мимоходом, и он, конечно, произвел на меня впечатление странного человека. Но при ярком свете он показался мне еще уродливее.

– Я, конечно, изучал его внешность, но мне интересно было бы услышать о ваших впечатлениях, – сказал Холмс.

– Он показался мне человеком, в буквальном смысле пришибленным несчастьем. Спина его была так сгорблена, точно он нес большую тяжесть. Но он не так слаб, как это мне показалось с первого взгляда. У него грудь и плечи гиганта, хотя туловище его и переходит в паучьи ноги.

– Левый башмак сморщенный, правый – гладкий.

– Этого я не заметил.

– Да, вы бы не заметили. Я увидел, что у него искусственная нога. Но продолжайте.

– Мне бросились в глаза выбивавшиеся из-под его старой соломенной шляпы змеистые завитки поседевших волос, глубокие морщины на лице и выражение одновременно злобное и вопросительное.

– Очень хорошо, Ватсон. Что он сказал?

– Он начал излияниями о своем горе. Мы вместе пошли к дому, и я, конечно, внимательно разглядывал все вокруг. Я никогда не видел более небрежного хозяйства. Весь сад зарос сорной травой, производя впечатление полной заброшенности, когда растениям давали пробиваться более естественным, чем искусственным путем. Не знаю, как могла приличная женщина выносить такое положение вещей. У дома был в высшей степени неряшливый вид, и бедный старик, видимо, сознавал это. Он старался привести его в порядок, так как посреди зала стояло большое ведро с зеленой краской. Он ввел меня в свое пыльное святое святых, и мы долго беседовали. Старик, конечно, был разочарован, что приехали не вы сами. «Я не смел надеяться, – сказал он, – что такой ничтожный человек, как я, особенно после моих тяжелых финансовых потерь, заслужит полное внимание такого знаменитого человека, как мистер Шерлок Холмс».

Я уверил его, что финансовый вопрос и не возникал. «Нет, конечно, тут искусство ради искусства, – сказал он, – но даже с артистической точки зрения он мог бы найти в этом преступлении материал для изучения. А человеческая натура, доктор Ватсон, – это черная неблагодарность! Отказывал ли я когда-нибудь в ее просьбах? Лелеял кто-нибудь женщину, как я? А этот молодой человек – я относился к нему как к собственному сыну! Он был хозяином в моем доме. И вы видите, как они поступили со мной. Ах, доктор Ватсон, как ужасен, как ужасен мир»!

Это было темой его причитаний в течение часа или дольше. Он, как кажется, не подозревал ни о какой интриге. Они жили одни, и к ним только каждое утро являлась служанка, уходившая затем в шесть часов вечера. В этот самый вечер старый Эмберлей хотел доставить своей жене развлечение и взял два билета на балконе в Хеймаркетском театре. В последнюю минуту она сослалась на головную боль и отказалась идти. Он пошел один. Сомнения в этом факте как будто не могло быть, так как он показал мне неиспользованный билет, взятый им для жены.

– Это замечательно, весьма замечательно, – сказал Холмс. Его интерес к делу, казалось, возрастал. – Пожалуйста, продолжайте, Ватсон. Я нахожу ваш рассказ очень любопытным. Вы рассмотрели этот билет? Не заметили случайно номера?

– Да, я заметил, – ответил я с некоторой гордостью. – Это случайно был мой старый школьный номер – тридцать один, и поэтому застрял у меня в памяти,

– Великолепно, Ватсон. Его место, значит, тридцатое или тридцать второе?

– Совершенно верно, – ответил я заинтригованный, – и в ряду Б.

– Очень хорошо. Что он вам еще сказал?

– Он показал мне свою, как он назвал, несгораемую комнату. Это, действительно, несгораемая комната, точно в банке, с железной дверью и ставнями, вполне защищенная от воров, как он уверял. Оказалось, что у жены был второй ключ, и они унесли около семи тысяч фунтов, стерлингов в деньгах и ценных бумагах.

– В ценных бумагах? Как же они могли воспользоваться ими?

– Он сказал, что дал полиции список и надеется, что на продажу их будет наложен запрет. Около полуночи он вернулся домой и нашел дома разгром. Окна и двери были раскрыты, а беглецы исчезли. Они не оставили никаких писем, и он с тех пор ничего не слышал о них,

Холмс помолчал несколько минут.

– Вы говорите, что он красил. Но что он красил?

– Коридор, и уже покрасил дверь и рамы комнаты, о которой я вам говорил.

– Вам не кажется странным это занятие при таких обстоятельствах?

– Надо же делать что-нибудь, чтобы заглушить боль сердца. Это было его собственное объяснение. Конечно, это странно, но он, без сомнения, странный человек. Он в моем присутствии разорвал фотографию своей жены. Разорвал’ ее в порыве исступленной ярости. «Я не хочу видеть ее проклятого лица», – кричал он.