Агата Кристи - К берегу удачи. Кривой домишко. Объявлено убийство. Три слепых мышонка

— А Лоренс? — спросила она. — Что вы сделали с Лоренсом?

— Мистер Лоренс Браун тоже арестован, — сказал Тавернер.

Она вдруг перестала сопротивляться. Тело ее, казалось, разом сникло и съежилось. По лицу потекли слезы. Она спокойно пошла с Тавернером через газон к машине. Я видел, как из дому вышли Лоренс Браун и сержант Лэм и тоже сели в машину, которая тотчас же тронулась.

Я перевел дыхание и посмотрел на Софию. Она была очень бледна, и выражение лица было страдальческое.

— Какой ужас, Чарлз! Какой ужас!

— Да.

— Ты должен найти для нее по-настоящему первоклассного адвоката — самого лучшего. И надо… Надо ей всячески помочь.

— Обычно не задумываешься, как происходят такие вещи, — сказал я. — Я никогда раньше не видел, как проводят арест.

— Я тебя понимаю. Это просто невозможно себе представить.

Мы оба потрясенно молчали. Я вспоминал лицо Бренды, полное ужаса и отчаяния. Мне казалось, я где-то видел нечто подобное, и вдруг понял где Такое же выражение было на лице Магды Леонидис в первый день моего приезда в кривой домишко, когда она говорила о пьесе «Эдит Томпсон».

«А потом, — сказала она, — был смертельный страх, не так ли?»

Да, смертельный страх — вот что было написано на лице Бренды. Бренда не боец. Я усомнился, достаточно ли у нее характера совершить убийство. Но, возможно, это не она. Возможно, что Лоренс Браун, с его манией преследования, психической неустойчивостью, перелил содержимое одного флакона в другой, — что может быть проще? — для того чтобы освободить женщину, которую он любил.

— Итак, все кончено, — сказала София. Она глубоко вздохнула: — Почему их арестовали именно сейчас? Мне казалось, улик еще недостаточно.

— Кое-какие недавно вылезли на свет. Например, письма.

— Ты имеешь в виду их любовную переписку?

— Да.

— Какие же они идиоты — хранить такие вещи!

Ничего не скажешь, действительно полнейший идиотизм. Это как раз тот случай, когда чужой опыт никому не идет впрок. Раскроешь любую ежедневную газету и тут же наткнешься на образчики этой глупости — страсть сохранять письменные заверения в любви.

Я сказал:

— Все это, конечно, чудовищно, София, но стоит ли так убиваться из-за этого? В конце концов, разве не этого мы втайне хотели? Ты сама мне говорила в первую нашу встречу у Марио. Ты сказала, что все будет хорошо, если окажется, что твоего деда убил тот, кто должен был убить. Имелась в виду Бренда, так ведь? Бренда или Лоренс?

— Прекрати, Чарлз, я чувствую себя чудовищем.

— Но мы должны проявить благоразумие. Теперь мы можем пожениться. Не станешь же ты держать меня и дальше на расстоянии — вся семья Леонидисов уже вне игры.

Она удивленно посмотрела на меня. Я никогда раньше не замечал, какой интенсивной синевы у нее глаза.

— Да, мы теперь и правда вне игры. Удачно из нее вышли. Но ты этому веришь?

— Сокровище мое, ни у кого из вас не было ни малейшего мотива, даже отдаленно.

Она вдруг побледнела:

— Ни у кого, кроме меня, Чарлз. У меня был мотив.

— Ну да, конечно… — Я осекся. — Какой мотив? Ты ведь не знала про завещание.

— Знала, Чарлз, — прошептала она.

— Что?!

Я смотрел на нее, чувствуя, как внутри у меня похолодело.

— Я все это время знала, что дед оставил деньги мне.

— Каким образом ты узнала?

— Он сам сказал, примерно за две недели до того, как его убили. Сказал довольно неожиданно: «Я оставляю все мои деньги тебе, София. Ты будешь заботиться о семье, когда я умру».

Я по-прежнему изумленно смотрел на нее.

— И ты мне ничего не сказала об этом…

— Нет. Понимаешь, когда я узнала, как он подписывал завещание, я решила, что он сказал мне что-то не то — что он только вообразил, будто оставил свое состояние мне. А если существует и другое завещание, по которому все передается мне, оно пропало и никогда не отыщется. Я не хотела, чтобы оно нашлось — мне было страшно.

— Страшно? Почему?

— Наверное… я боялась, что меня убьют.

Я вспомнил выражение ужаса на лице Бренды, ее дикую, необъяснимую панику. Вспомнил сцену страха, разыгранную Магдой, когда она репетировала роль убийцы. София вряд ли стала бы впадать в панику, но она была реалисткой и прекрасно понимала, что исчезновение семейного завещания ставит ее под подозрение. Теперь я понял (или думал, что понял) причину ее отказа обручиться со мной и ее настойчивые мольбы выяснить всю правду до конца. Ей, она сказала, нужна только правда. Я вспомнил, с какой горячностью были произнесены эти слова.

Мы свернули к дому, и в какой-то момент я вдруг вспомнил еще одно ее высказывание.

Она сказала, что, наверное, могла бы убить, и добавила: «но только ради чего-то очень стоящего».

Из-за поворота вышли Роджер и Клеменси и быстрым шагом двинулись нам навстречу. Свободный спортивный пиджак шел Роджеру гораздо больше, чем деловой костюм бизнесмена из Сити. Вид у Роджера был возбужденный и взъерошенный, Клеменси мрачно хмурилась.

— Приветствую вас, — сказал Роджер. — Наконец-то. Я уж думал, что они так и не соберутся арестовать эту дрянь. Чего они ждали до сих пор? Слава Богу, забрали ее вместе с этим ничтожеством, ее дружком. Надеюсь, их обоих повесят.

Клеменси помрачнела еще больше.

— Веди себя как цивилизованный человек, Роджер, — сказала она.

— Цивилизованный! Какая чушь! Заранее все обдумать, а потом хладнокровно отравить беспомощного, доверчивого старика. И когда я радуюсь, что убийцы пойманы и понесут наказание, ты говоришь, что я нецивилизованный. Да я охотно задушил бы эту женщину собственными руками. Она ведь была с вами, когда полиция за ней приехала? Как она все это восприняла? — спросил он.

— Это было ужасно, — сказала тихо София. — Она от страха едва не лишилась рассудка.

— Поделом.

— Не надо быть таким мстительным, — сказала Клеменси.

— Это я знаю, дорогая, но ты не в состоянии меня понять. Это ведь был не твой отец. А я любил отца. Тебе этого не понять. Я его любил.

— Мне бы давно уже следовало это понять.

— У тебя нет воображения, Клеменси, — сказал Роджер шутливо. — Представь себе, что отравили бы меня.

Я видел, как дрогнули ее веки, и руки нервно сжались в кулаки.

— Не смей такого говорить даже в шутку, — резко сказала она.

— Ничего, дорогая. Скоро мы будем далеко от всего этого.

Мы пошли к дому, Роджер и София впереди, а мы с Клеменси — следом за ними. Клеменси сказала:

— Теперь-то, я надеюсь, нам разрешат уехать?

— А вам так не терпится?

— Меня это все измотало, — вдруг призналась Клеменси.

Я с удивлением на нее поглядел. В ответ она улыбнулась какой-то слабой вымученной улыбкой и тряхнула головой.

— Вы разве не видите, Чарлз, что я непрерывно сражаюсь? Сражаюсь за свое счастье. И за счастье Роджера. Я так боялась, что родственники уговорят его остаться в Англии и мы будем затянуты в этот семейный клубок и задушены семейными узами. Боялась, что София предложит ему определенный доход и он останется в Англии — только потому, что это обеспечит больший жизненный комфорт для меня. Все горе в том, что Роджер не хочет слушать, что ему говоришь. У него свои идеи, а они почти всегда безнадежные. Он ничего не понимает. И в то же время он все же Леонидис и поэтому считает, что счастье женщины определяется комфортом и деньгами. Но я все равно буду сражаться за свое счастье — и не отступлюсь. Я увезу Роджера и создам ему жизнь, которая будет ему по душе, и он больше не будет ощущать себя неудачником. Я хочу его для себя — подальше от них всех… там, где мы будем вдвоем…