Агата Кристи - К берегу удачи. Кривой домишко. Объявлено убийство. Три слепых мышонка

Я задумался:

— Не уверен.

— Тогда она, скорее всего, и не поедет, — заключил отец. — Насчет опасности ты прав. Поэтому поезжай в Суинли Дин как можно скорее.

— Но все-таки, кто же это мог быть? Юстес? Клеменси?

Я был близок к отчаянию.

— Факты, по-моему, ясно указывают в одном направлении, — тихо сказал отец. — Меня удивляет, что ты сам этого не видишь…

Гловер открыл дверь.

— Прошу прощения, мистер Чарлз, вас к телефону. Мисс Леонидис звонит из Суинли Дин, говорит, что очень срочно.

Меня охватил ужас — повторялось все точно, как в прошлый раз. Неужели снова Жозефина? А вдруг убийца на этот раз не промахнулся?..

Я поспешил к телефону.

— София? Это я, Чарлз.

В голосе Софии было какое-то глухое отчаяние.

— Чарлз, ничего не кончилось. Убийца все еще здесь.

— Что ты хочешь сказать? Что случилось? Опять Жозефина?

— На этот раз не Жозефина. Няня.

— Няня?

— Да. В стакане было какао — это был стакан Жозефины… она не стала пить и оставила на столе, а няня решила, что жалко выливать, и выпила.

— Бедная няня! Она в тяжелом состоянии?

Голос Софии дрогнул:

— Чарлз, она умерла.

Снова начался кошмарный сон.

Я думал об этом, сидя в машине, когда мы с Тавернером ехали из Лондона в Суинли Дин. Это было точное повторение нашего предыдущего путешествия.

Тавернер иногда произносил какие-то бранные слова. Я же время от времени твердил тупо и бессмысленно одну и ту же фразу: «Значит, это не Бренда и не Лоренс. Значит, не Бренда и не Лоренс».

Верил ли я сам в это? Скорее, мне хотелось верить, хотелось уйти от других, более зловещих предчувствий…

Они влюбились друг в друга и писали друг другу глупые, сентиментальные любовные письма. Они уповали на то, что старый муж Бренды скоро спокойно и тихо отойдет в мир иной — я даже не был уверен, что они так уж жаждали его смерти. У меня было чувство, что отчаяние и тоска несчастной любви их вполне устраивает, даже больше, чем перспектива будничной супружеской жизни. Бренда вряд ли была страстной женщиной. Для этого она была слишком анемична, слишком пассивна. Она мечтала о романтической любви. Думаю, что и Лоренс был из тех, для кого несбывшиеся надежды и неясные мечты о будущем блаженстве значат больше, чем утехи плотской любви.

Они попали в ловушку и, насмерть перепутанные, не могли сообразить, как из нее выбраться. Лоренс сделал невероятную глупость, не уничтожив писем Бренды. Его письма Бренда, очевидно, все же уничтожила. Иначе бы их нашли. И вовсе не Лоренс положил мраморного льва на дверь прачечной. Это был кто-то другой, чье лицо по-прежнему было скрыто от нас маской.

Мы подъехали к двери. Тавернер вышел, я последовал за ним. В холле стоял какой-то незнакомый мне человек в штатском. Он поздоровался с Тавернером, который сразу же отозвал его в сторону.

Внимание мое привлекла гора чемоданов в холле. На всех чемоданах были бирки с адресом. Пока я смотрел на них, по лестнице спустилась Клеменси. На ней было ее неизменное красное платье, пальто из твида, а на голове красная фетровая шляпа.

— Вы приехали как раз вовремя, чтобы попрощаться, Чарлз, — сказала она.

— Вы уезжаете?

— Да. Мы сегодня вечером едем в Лондон. Самолет завтра рано утром.

Она была спокойна и улыбалась, но глаза глядели настороженно.

— Но вы ведь не можете уехать сейчас.

— Почему не можем? — Голос сразу стал жестким.

— А смерть…

— Смерть няни к нам не имеет никакого отношения.

— Может быть, и нет. Тем не менее…

— Почему вы говорите «может быть, и нет»? Она действительно к нам не имеет отношения. Мы были у себя наверху, складывали вещи. И ни разу не спускались вниз, пока какао стояло на столе в холле.

— Вы можете это доказать?

— Я отвечаю за Роджера, а он за меня.

— И никаких других свидетелей? Не забывайте, вы муж и жена.

Гнев ее вылился наружу:

— Вы невыносимы, Чарлз! Мы с Роджером собираемся уехать — начать новую жизнь. На кой дьявол нам на прощание травить добрую глупую старуху, не причинившую нам никакого зла?

— Может быть, вы намеревались дать яд кому-то другому?

— Еще менее вероятно, что мы хотели отравить ребенка.

— Все дело в том, какой это ребенок. Не согласны?

— Что вы имеете в виду?

— Жозефина не совсем обычный ребенок. Она много знает… Она…

Я запнулся. В дверях, ведущих в гостиную, появилась Жозефина. Она грызла неизменное яблоко, а глаза над его круглым румяным бочком светились — каким-то бесовским торжеством.

— Няню отравили, — объявила она. — Точь-в-точь как и дедушку. Интересно, правда?

— Тебя что, это совсем не огорчает? — спросил я сурово. — Ты же очень ее любила, мне кажется.

— Не особенно. Она всегда меня ругала за что-нибудь. Вечно шум поднимала.

— А ты хоть кого-нибудь любишь, Жозефина? — спросила Клеменси.

Жозефина остановила свой гоблинский взгляд на Клеменси.

— Я люблю тетю Эдит, — сказала она. — Я очень даже люблю тетю Эдит. И еще я могла бы любить Юстеса, но только он всегда такой злющий со мной и ему совсем неинтересно разгадывать, кто все это сделал.

— Я советую тебе прекратить эти разгадывания, — сказал я. — Это небезопасно.

— Мне больше ничего не надо разгадывать. Я все знаю.

Воцарилось молчание. Неподвижный торжествующий взгляд Жозефины был устремлен на Клеменси. До моего слуха донесся звук, напоминающий глубокий вздох. Я резко обернулся. На ступеньках, на середине лестницы, стояла Эдит де Хэвиленд, но мне показалось, что вздохнула не она. Звук пришел из-за двери, через которую вошла Жозефина.

Прыжком я пересек комнату и распахнул дверь — за ней никого не было.

Я тем не менее был сильно обеспокоен. Кто-то только что стоял за дверью и слышал, что сказала Жозефина. Я вернулся и взял Жозефину за руку. Она по-прежнему жевала яблоко и в упор смотрела на Клеменси. Помимо важного высокомерия в этом взгляде было какое-то злобное торжество.

Я сказал:

— Пойдем, Жозефина. Нам надо немного поговорить.

Я заранее знал, что Жозефина воспротивится, но я был настроен решительно. Я почти насильно дотащил ее до той части дома, где она жила. Там была небольшая комната типа гостиной, которой пользовались в дневные часы, и где, я надеялся, никто не потревожит нас. Я привел ее туда и, закрыв крепко дверь, усадил на стул. Затем я пододвинул второй стул и сел так, чтобы видеть ее лицо.

— Ну, а теперь, Жозефина, поговорим откровенно. Итак, что тебе известно?

— Полным-полно всего.

— В этом я не сомневаюсь. У тебя голова, наверное, так забита, что туда уже больше не вмещается никаких сведений — ни нужных, ни ненужных. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, не так ли?

— Конечно, знаю. Я же не глупая.

Я так и не понял, предназначалась ли эта шпилька мне или полиции, но я, не обратив на нее внимания, продолжал: