Гарри Кемельман - В пятницу раввин встал поздно

Солнце нещадно жгло, и они порядком устали. Спросить дорогу было не у кого: дома находились в глубине дворов, и всюду торчал штакетник. Открыть калитку, пройти метров двадцать по дорожке, постучать в запертую террасу, казалось им неприличным. Вся атмосфера указывала здесь на то, что люди нарочно оградили себя от соседей – не столько из враждебности, сколько из стремления к уединению.

Совершенно неожиданно они вышли вдруг на улицу, идущую параллельно с берегом, а через квартал перед ними открылась главная улица. Они прибавили шагу, чтобы не упустить ее из вида и снова не заблудиться, но когда они уже почти дошли, их вдруг окликнул Хью Лэниген, сидевший у себя на террасе.

– Может, зайдете на часок, друзья?– крикнул он.

Они не заставили себя просить.

– Я думал, вы работаете, – сказал раввин с усмешкой. – Или вы уже успели распутать дело?

– Надо же и полицейскому перевести дух, – ответил Лэниген, тоже с улыбкой. – Впрочем, телефон у меня и ддма под боком.

Терраса была просторная, удобная, на ней стояли даже кресла. Они только уселись, как вошла и миссис Лэниген, стройная седеющая женщина в свитере и брюках.

– Может, выпьете стаканчик, рабби?– осторожно спросил Лэниген. – Кажется, вам это не запрещено…

– Нет, в нашей религии нет сухого закона. Стаканчик, которым вы хотите меня угостить, я полагаю, того же зелья, что и ваш?

– Точно. И никто вам не приготовит такого коктейля, как моя жена.

– Ну, как идет расследование?– спросил раввин, когда миссис Лэниген вернулась с подносом.

– Делаем успехи, – дружелюбно ответил начальник. – А как ваша конгрегация?

– Делает успехи, – сказал раввин с улыбкой.

– Кажется, у вас там неприятности…

Раввин вопросительно взглянул на него, но ничего не сказал.

– Послушайте, рабби, – засмеялся Лэниген. – Хотите, я прочту вам лекцию о том, как работает полиция нынче? В крупных городах вы чаще всего найдете то, что мы называем “преступным миром”. Этот-то мир и ответствен за большинство совершаемых преступлений, и им-то полиция в основном и занимается. Как же она следит за ним? Главным образом через осведомителей. В городке же, подобном нашему, нет преступного мира. Есть несколько хронических бузотеров, но контроль за ними мы осуществляем тем же способом – через осведомителей. Правда, наши осведомители – не штатные. Просто, мы прислушиваемся к сплетням, так мы и узнаем обо всем, что творится в городе, в том числе и в вашей синагоге. Я знаю, например, что сегодня на заседание приехало свыше сорока человек. Вернувшись домой, они, естественно, рассказали обо всем своим женам. И разве могут восемьдесят человек держать в тайне что-нибудь, что, к тому же, вовсе тайной и не должно быть? Нет, рабби, – как вы себе хотите, а в нашей церкви куда больше порядка. У нас слово священника закон.

– Неужели он настолько умнее и лучше всех остальных?

– Как правило, они люди толковые, потому что отбор довольно тщательный. Попадаются, конечно, и плохие, но не в этом суть. Суть в том, что если вы хотите, чтобы у вас была дисциплина, то кому-то нужно под“ чиняться беспрекословно. .

– Как раз в этом и заключается разница между нами. Мы всячески поощряем не беспрекословное подчинение, а критическое отношение.

– Даже в вопросах веры?

– От нас никакой особой веры и не требуется. Даже то немногое, во что мы веруем: существование, скажем, Всемогущего, Всеведущего, Вездесущего Бога, и это не запрещено подвергать сомнению. Мы утверждаем лишь, что это никуда не ведет. Но у нас нет никаких обязательных символов веры. Когда я, например, получил СМИХА – по-вашему, посвящение, – меня даже не спросили, верую ли я вообще, и никакой клятвы я не давал.

– Вы хотите сказать, что вы вовсе и не посвящены?

– Лишь в той мере, в какой я себя чувствую посвященным.

– Тогда чем же вы отличаетесь от своей паствы?

– Они вовсе не являются моей паствой, – засмеялся раввин, – во всяком случае, не в том смысле, что я, мол, ответствен за них перед Богом. У меня и вообще ответственности, – а также привилегий, – не больше, чем у любого другого члена общины старше тринадцати лет. Отличаюсь я от них лишь тем, что я, вероятно, разбираюсь лучше в наших законах и традициях, чем средний член конгрегации. Вот и все.

– Но ведь вы управляете богослужением…

– Это может делать любой взрослый мужчина, – перебил его раввин. – Мы даже, в виде чести, поручаем творение молитвы любому гостю либо новичку.

– Но ведь вы благословляете их, посещаете больных, жените, хороните их…

– Я женю их лишь потому, что местные гражданские власти уполномочили меня на это; я посещаю больных, потому что это вообще доброе дело. Впрочем, этот обычай ввели ваши же священники и пасторы. Что же касается благословения, то в ортодоксальных конгрегациях этим делом занимаются те из членов конгрегации, которые происходят от первосвященника Аарона. В консервативных синагогах, подобных нашей, это, правда, делают раввины, но если разобраться, они узурпируют это право.

– Теперь я понимаю, что вы имеете в виду, когда говорите, что вы не духовное лицо, – медленно протянул Лэниген. Ему вдруг пришла мысль. – Но как же вы тогда держите конгрегацию в узде?

– Как вам известно, это у меня не так уж и получается, – горестно улыбнулся раввин.

– Я не это имел в виду, рабби. То есть не ваши личные затруднения, а то, каким же образом вы их удерживаете все-таки от греха?

– Я вас понял. Вы хотите знать, как же все-таки система работает? Что ж, благодаря тому, я думаю, что мы внушаем каждому в отдельности, что он лично отвечает за свои поступки.

– Свободный выбор? У нас это тоже есть.

– Да, но у нас это немножко не так. Вы, правда, предоставляете своим верующим свободную волю, но все-таки оказываете им поддержку, когда они почему-либо спотыкаются. У вас священник есть, который, выслушав исповедь, властен прощать грех. У вас целая иерархия святых, которые могут заступиться за согрешившего, и у вас есть, наконец, чистилище, где опять-таки можно заслужить прощения. Я мог бы добавить, что у вас есть еще рай и ад, и это тоже помогает исправить прегрешения, совершенные в этой жизни. У нас же ничего этого нет. Наши добрые дела могут быть совершены только в этой жизни, и так как помощи ждать неоткуда, и никто за нас не заступится, то обо всем приходится думать самому.

– А разве вы не верите в рай, в жизнь за гробом?

– Не особенно. На наши верования повлияли, конечно, и все остальные, как повлияли они и на ваши. Бывали периоды в нашей истории, когда возникали и верования в жизнь за гробом, но и тогда они сильно отличались от ваших. Для нас вечная жизнь имеет скорее тот смысл, что мы продолжаем жить в наших детях, в памяти людей.