Олег Механик - Шпилька

– Затягивай крепче! Намертво!

На-а-ме-ерр-тво-о!

Ему кажется, что ещё немного и плоть под его локтём со сверкающей золотой запонкой на рукаве лопнет, брызнет, оставив на кафеле красные крапины. Он раздавит его, как напившегося крови комара. Чтобы больше не жужжал над ухом, чтобы не зудели укусы, чтобы всё наконец-то закончилось…

Вспыхнувшая правая лодыжка передаёт острый сигнал боли в голову. Он вскрикивает и забывается на долю секунды. Удар острым носком ботинка в кость, это не компот, даже если ты под анестезирующим действием алкоголя.

Когда розовое марево в глазах рассеивается, он видит, что Лёха ускользнул и теперь находится на расстоянии метра от него.

– Ах ты, с-сука!

Нога ниже колена онемела и неприятно вибрирует, будто по ней запустили электричество. Лёха, кашляя, и держась за шею, пятится назад. Оторванный лоскут рубахи свисает ниже пояса, оголяя половину бледного торса.

– Ну ладно! Это даже хорошо! Может ты ударить меня хочешь? Так будет по крайней мере справедливо. Давай! – Глеб идёт на Лёху, который пятится между закрытых кабинок туалета. – Я даю тебе шанс! Ударь меня! Побудь напоследок мужиком. Покажи, что ты силён не только с бабами. Бе-ей!

Н-н-н-а-а!

Кулак Лёхи врезается в его нижнюю челюсть. Глеб не ожидал такой внезапности, и его голова чуть откинулась назад. Боли нет, но он ощущает то неприятное детское чувство, вспышки в голове и наполняющийся запахом меди рот.

– Ха-ха-ха, – он сплёвывает и красный червячок, падая на белый кафель, превращается в кляксу. – Хило, дружок, очень хило. Ну чё, Доходом ты был, Доходом и остался.

Глеб продолжает наступать вытирая запястьем кровь из разбитой губы.

– Я даю тебе последний шанс! Ударь хорошо, как в последний раз. Ведь это и будет твоим последним разом. Бе-е-е-й! – орёт он выкинув вперёд голову.

– Бе…

Что-то сверкнуло, вспыхнуло, взорвалось внутри, убрав все посторонние звуки и оставив только тонкий проникающий звук. Словно пищание комара, усиленное в тысячу крат. На глаза словно упал красный бархатный занавес. Свет погас. Спектакль окончен. Где то очень далеко за комариным писком еле различимый голос. Это же…это же мама.

– Глеб, иди кушать…суп стынет! – её голова в белом платке высовывается в окно. На газовой плите, бурлит и исходит ароматом гороховый суп с копчёной косточкой. Она белит стены, поэтому напялила на себя этот дурацкий платок.

– Глеб, я кому сказала!

– Сейчас, мА! – он с силой пинает серый пятнистый мяч в самый центр дворовой коробки, в кучу горланящих пацанов.

– Иду, Ма!

Ева уже оставила все попытки достучаться, и теперь просто стоит, скрестив руки на груди и облокотившись спиной на стену. Возня и крики за дверью затихли, и сейчас там подозрительно тихо. Она вслушивается в эту тишину, прислонив ухо к двери, а затем снова стучит костяшками пальцев по дереву.

– Глеб! Глеб, открой дверь!

– Там что, кто-то закрылся? – раздаётся голос у неё за спиной. Она резко оборачивается, чтобы злобно рявкнуть «А ты чё не видишь?!», но её взгляд натыкается на знакомые пшеничные усики и хмельную улыбку. Семён стоит в обнимку с какой-то блондинкой, вроде бы манагершей из коммерческого отдела.

– Семён, как хорошо, что ты здесь! – она хватает его за рукав недорогого пиджака. – Помоги, они там дерутся! Как же я сама не догадалась тебя позвать.

– Кто дерётся?

– Глеб и Алёша, ммм…Алексей Фёдорович!

Семён бросает блондинку, подходит к двери и решительно дёргает позолоченную ручку. Качественная итальянская дверь не сдаётся ни на миллиметр. Семён ещё раз дёргает ручку и начинает долбить в дверь кулаком.

– Эй, там! Немедленно откройте! – В этой фразе чувствуется бывший опер.

Не дождавшись реакции из-за двери, он так же как Ева припадает к ней ухом.

– Вроде тихо! – говорит он, водя глазами, словно они тоже могут улавливать звуки.

Внезапно в двери что-то щёлкает, и она медленно открывается. Стоящая сбоку Ева видит, что из двери никто не вышел, а остолбеневший Семён застыл на пороге. Подойдя поближе, Ева видит Алексея. Его серо-зелёное лицо, синие губы и выпученные глаза говорят, что произошло что-то страшное. Рубашка на нём разорвана, а белые рукава до локтя заляпаны красными пятнами.

– Помогите! С ним что-то случилось…он упал и всё! – говорит он бездушно, как робот.

Семён, отталкивая его плечом, протискивается в дверь, Ева спешит следом.

В самом конце большого вестибюля, вдоль туалетных кабин на белом кафеле лежит Глеб. Его тело выпрямлено и вытянуто, а руки лежат прямо по швам. Ботинки на раскинутых в стороны ногах начищены до зеркального блеска; стрелки на брюках идеально выведены; из под расстёгнутого итальянского пиджака выглядывает белоснежная рубаха, рукава которой, заколоты золотыми запонками. Голова гордо запрокинута вверх, чуть приоткрытые глаза отрешённо смотрят на большой круглый светильник в потолке. Он словно участвует в странной церемонии, в параде на котором нужно не стоять, а лежать. Парадный вид нарушает только нижняя часть лица и ворот рубашки, которые густо выкрашены в тёмно бардовый цвет, так что создаётся впечатление, что Глеб повязался красной косынкой.

Семён садится на корточки и протягивает руку к запрокинутой голове. Его пальцы залазят под заляпанный кровью воротник рубахи, нащупывая артерию. На какое-то время картинка замирает в абсолютной тишине. Вытянувшийся в невидимом строю Глеб, склонившийся к нему Семён, растерянно стоящая Ева, все застыли на несколько долгих секунд. Наконец, Семён поворачивает голову к Еве, которая увидев выражение в его глазах, закрывает ладонью рот.

– Вызывай скорую! – в голосе Семёна нет беспокойства и спешки. Весь его тон говорит о том, что спешить уже некуда.

Алексей, который стоял позади всех прислоняется спиной к стене и сползает вниз, пока не оказывается сидящим на полу в жалкой позе нищего, покинутого всеми человека.

– Я сделал аналитическую справку, куда свёл объёмы продаж по продуктам и нормам прибыли. В этой же справке приведён сравнительный анализ продаж по номенклатуре и валовому объёму. В целом могу сказать, что по сравнению с аналогичным периодом прошлого года, в относительных величинах, объёмы продаж выросли на пятнадцать процентов.

На раскрасневшееся от волнения лицо Димы ложится печать гордости за себя и за свой отдел. Он чуть приподнимает подбородок и выпрямляется за столом. Может быть хоть сегодня он не будет мальчиком для битья? Может он, хотя бы один раз выдохнуть и насладиться зрелищем прилюдного втаптывания в грязь какого-нибудь коллеги?

– Пятнадцать? А мы с тобой на сколько договаривались, ты не запамятовал?