Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Верная своему ритуалу Людочка спросила меня «чай или кофе?» и удалилась на кухню, а я, закурив и оглядевшись, с удивлением обнаружил в комнате книги: на полках по большей части стояли детективы, но были и толстые журналы, и томики стихов, и словари, а на полу у изголовья тахты лежала стопка потрепанных покетбуков на английском и французском. Когда Людочка возвратилась в комнату, я изучал их названия и рассматривал обложки, и она скромно, как бы между прочим, заметила, что читает, если время выдается, еще и на испанском, поскольку кончала не какой-нибудь там областной пед, а институт Мориса Тореза, — мол, вовсе не проблядушка какая-то, а девушка современная, социально продвинутая и вполне культурная.

Она усадила меня в креслице, села напротив, деликатно переложив перса себе на колени, налила мне и себе кофе и со смущенной улыбкой посмотрела на меня.

— Ну? — сказал я.

— Я вообще-то сама из Клина, у меня там мама, сестры… — начала Людочка, но я остановил ее.

— Стоп. Ты меня пригласила послушать исповедь? Так это не мой вопрос. Тебе надо обратиться к Станиславу. Он, а не я, друг и покровитель честных и добродетельных, но сбившихся с пути истинного дев.

— Ой, я видела его передачу, он там очень смешной. Только вы ошибаетесь, я не такая, я этим давно не занимаюсь. Я в Хаммере всего несколько месяцев с девчонками покрутилась, а потом меня снял Май и взял на работу. Теперь я только на него работаю.

— А на Гришу?

— Это Май велел. А девчонки меня на этого козла вывели.

— Ну хорошо, — сказал я. — Ты не такая, прости меня. Так чего тебе от меня надо?

Людочка потупилась, немного помялась, а потом вновь подняла на меня глаза, кстати, серые, большие, в пушистых ресницах, и выпалила:

— Май велел мне вас пасти.

— Чудесно, — сказал я. — Паси. Любопытно, как ты намерена делать это?

— Он хочет, чтобы я с вами… спала.

— Ого! Ну и работа у тебя.

— Да нет, вы мне нравитесь, — с простодушной прямотой успокоила она меня и стала чесать кота за ухом, тот зажмурился и тихо заурчал.

— Ладно, и ты мне нравишься. — Я не соврал, она и впрямь, как это ни странно, не вызывала у меня ни малейшей неприязни, напротив, скорее даже была мне симпатична. — Значит, мы с тобою трахаемся к обоюдному удовольствию, так? Только вот не пойму, какая от того польза Маю. Он, что, подглядывать будет за нами?

Людочка рассмеялась.

— Нет, он хочет про вас узнать кое-что.

— Каков я в постели, что ли?

Она пропустила последнее мое замечание мимо ушей и стала рыться в лежавшей на полу возле ее кресла сумке.

— Вот. — Она достала из сумки сложенную бумажку, развернула ее и пробежала глазами. — Вот. Тут имена из вашей книжки, телефоны. Замминистры, какой-то деятель из общего отдела ЦК, еще кто-то. Май хочет знать, какие у вас дела с ними, и вообще с кем вы работаете. — Она отложила бумажку и вопросительно посмотрела на меня, словно ожидая, что я тут же начну отвечать на ее вопросы.

— Так что ж ты, Мата Хари, мне так сразу все и выкладываешь? Разве так делают? А если я тобой, девочка, попользуюсь, и ничего не скажу?

— Ну мне же надо как-то перед Маем отчитываться…

— Если девочка не выполнит домашнее задание, ее накажут? По попке нашлепают?

— Полно вам дурачиться, — строго сказала Люда. — Они мне деньги платят. Девчонки за такие деньги, знаете, корячатся как.

— Зарплату надо отрабатывать, верно говоришь. Это, милая, у партийных называется ответственностью за порученное дело. Весьма похвальная черта.

— Знаете что, — сказала она. — Давайте сделаем так. Вы мне что-нибудь расскажете, ну не самое важное, то, что можете, а я вам буду передавать, что Вячеслав Харитонович и Май про вас говорят. Потом что-нибудь еще, мне-то все равно сразу из вас всего не вытянуть, они же это понимают. И они будут довольны, и вам хорошо, и мне. Я бы с вами и в Энск съездила, а то все в Москве и в Москве, надоело…

Ах ты, ласточка моя, простодушный ты мой двойной агент, как же ты очаровательно непосредственна в своем желании и рыбку съесть, и сесть, как бы это поаккуратнее, на приятное место. Как же все у тебя просто: потрахались, поболтали после и — всем хорошо. Если бы и в самом деле мне было интересно, о чем беседуют твои краснопресненские магнаты, попробовал бы тебя перевербовать, как в лучшем шпионском романе. Только не интересно мне это. А вот трахнуть тебя и впрямь было бы недурно — ишь какие грудки из-под свитера выпирают. В конце концов позволяли же себе это во вражеском стане и Штирлиц наш железный, и бесстрашный ихний Джеймс Бонд. Небось ни одной юбки не пропустили. Ладно, хватит, а то недолго и до греха, до сладкого греха, до сладкого-сладкого греха, домой пора ехать, тоже мне Джеймс Бонд…

— Ладно, потолковали и будет, — сказал я, подымаясь. — Будь здорова, еще увидимся у Гриши.

— Вы не останетесь? — Людочка была явно разочарована.

— Как-нибудь в другой раз.

Когда я был уже в дверях, она спросила:

— У вас кто-то есть?

— Угу, — ответил я и подумал, что у меня и впрямь кто-то есть. Далеко, но есть.

Как мы ни готовились к встрече, Шурка свалился на нас как снег на голову. Позвонил из нью-йоркского аэропорта за час до вылета: завтра встречайте.

Прилетел Шурка один, без Риты и близнецов, но багажа у него оказалось больше, чем у путешествующего с гаремом арабского шейха. Слава Богу, сообразили встретить на двух машинах — на моей и Левином «козле», — но все равно пришлось бы делать две ездки, когда бы Шуркин отец не раскочегарил свою давно ушедшую на заслуженный отдых «двадцать первую волгу». Распихали коробки по машинам, что не уместилось — на багажники сверху, и колонна проследовала на Самотеку, где жили Шуркины родители. Тут-то мы и поняли: тщательно разработанная программа пребывания высокого гостя в Москве срывается. Шуркины старики с сияющими от счастья, непросыхающими от слез радости глазами ни на шаг не отходили от своего блудного сына, и Шурка только развел руками: ничего, мужики, не попишешь — придется квартировать в родительском доме.

Так что, посидев для приличия с полчаса, мы оставили Шурку с его американскими подарками на растерзание родне, а сами отбыли восвояси, договорившись собраться через день в Сандунах, посещение которых во всех случаях безоговорочно оставалось гвоздем нашей программы.

И собрались. Впервые за столько-то лет — в полном составе нашего славного несгибаемого банного политбюро. Из разных концов Москвы съехались, но ни на минуту, ни на полминуты никто не припозднился, ровно в четыре, как договаривались, сошлись на знакомом углу в милом сердцу москвича холмистом Неглинном переулке, где есть все, что должно иметь московскому переулку, — церковь и баня. Да какая баня! Одно слово — Сандуны!