Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Не заходя в парадный подъезд, рядом, в проулке, выбрали себе веники по вкусу: Стас, Артем и я — исцеляющие все хвори березовые, Шурка — дубовый, который, говорят, смягчает, делает нежной кожу (ах, как это актуально для Шурки!), а нонконформист Левушка, естественно, эвкалиптовый. И с трепетом вошли — туда, где приглушенный свет, лестницы с торжественным изгибом, лепные потолки, остатки сомнительной позолоты, манерные дамы с кавалерами на стенах, чугунное литье, бронза, старинные канделябры.

Не скажу про других, но для меня баня не просто место, где совершаются полезные и приятные гигиенические процедуры, для меня баня больше, чем баня.

Одно из самых первых воспоминаний раннего детства: я, трехлетний, сижу в наполненной взбитой мыльной пеной жестяной шайке и грызу антоновское яблоко, а вокруг гулко шумит зычными мужскими голосами, плещется, гремит тазами, стонет от наслаждения, матерится мокрая, распаренная, восхитительно сверкающая голыми задами толпа. Мой отец был на фронте, когда я родился, он всю войну промечтал: коли останется жив, поведет сына в баню, и посадит мальца в шайку, и даст ему яблоко. Может, он и вернулся живым только из-за этой своей мечты. Вернулся — и повел меня в баню.

Мы шли по чудесному Брюсову переулку, тогда одному из самых замечательных московских переулков — потому что там тоже были церковь и баня. Если быть абсолютно точным, Чернышевские (не в честь писателя, а по имени купцов Чернышевых) бани, или просто Черныши, стояли не на самом Брюсовом, а рядом, на соседнем Елисеевском, но это дела не меняет. Пишу же «были» и «стояли», потому что Чернышей уже нет, снесли, построили на их месте нечто невразумительно-современное, но церковь, слава Богу, пощадили, хотя и она наверняка кому-то была поперек горла.

Мы шли по переулку в сторону Тверской, в сторону церкви и бани. Другие пацаны тоже шли в баню со своими родителями, но больше с мамашами — отцы вернулись не у всех, а из вернувшихся мой был самым лучшим, потому что носил до блеска начищенные хромовые сапоги, офицерскую гимнастерку и галифе, которые не портила большущая латка на заду, — другой одежды у него не было, не нажил он ее и в последующие пять лет, в ней его и забрали в начале пятидесятых, но это уже другая история.

Мы гордо входили в большой — тут и касса, и раздевалка, и буфет, и торговля вениками — вестибюль, где в нос бил крепкий банный дух — смесь березы, пива и хозяйственного мыла, с достоинством выстаивали общую очередь в кассу, а потом становились еще в одну — в мужское отделение. Ненависть к очередям пришла ко мне позднее, а тогда я терпеливо топтался у ног отца, чувствуя свое превосходство перед сверстниками, стоявшими вместе с мамашами в женское отделение: та очередь была беспорядочна, криклива, гремела принесенными из дому тазами, да к тому же по упомянутым уже демографическим причинам растягивалась вдвое длиннее нашей.

Впрочем, иной раз и мы, мужики, отстаивали по часу. Но оно того стоило, потому что потом был предбанник с застеленными белыми простынями диванами, потом тускло освещенное запотевшими лампочками гулкое мыльное отделение, и шайка с нежной пеной, и яблоко с мыльным привкусом, и парная, где не понятно, как люди дышат, а потом снова предбанник, и ласковый лобастый пространщик Яков Иванович накидывает на тебя простыню и прихлопывает по спине, а потом отец, он здесь едва ли не самый главный, посылает за пивом и газировкой, Яков Иванович убегает в буфет и в растопыренных руках приносит четыре — отцовская банная норма — кружки с пенными шапками, а мне граненый стакан с розовой, сироп «крюшон», бьющей в нос шипучкой. Когда я допью газировку, отец непременно даст схлебнуть пену со своей последней, четвертой кружки, мне станет горько после сладкого «крюшона», но я не подам виду, не скривлюсь, потому что все мужики пьют пиво, а я ничем их не хуже. Теперь говорят, что давать детям алкоголь — преступление. Отец, должно быть, этого не знал, но ведь и никакой беды не случилось: сейчас я почти вдвое старше его, только вернувшегося с войны, а ничего, не спился.

Я не помню своих первых игрушек — и были ли они вообще, в нищий послевоенный год? Зато хорошо помню, как гонял в шайке кораблики-обмылки. Как ни рискованно это звучит, осмелюсь утверждать, что Черныши в известном смысле стали для меня детским садом, школой жизни, моими университетами. Здесь я впервые узнал, как устроен человек, собственными глазами увидал, как жутко корежит война человеческую плоть, здесь, разглядывая наколки на мужских телах, впервые приобщился к изобразительному искусству и ощутил на себе его магическую силу: какими трогательными казались мне пронзенные стрелой сердечки и могильные холмики с сиротливым крестом, какой восторг вызывали наколотые на тощих послевоенных задах неутомимо швыряющие уголек в топку-анус кочегары, какое благоговение я испытывал перед парочкой чернильных боговождей на чьей-нибудь горделиво выпяченной груди… Пожалуй, и мое сексуальное воспитание тоже началось с Чернышей: мне и пяти лет не было, когда ребята постарше впервые взяли меня с собой в рисковую, но увлекательнейшую экспедицию — поглазеть через процарапанную в забеленном окошке щелочку на голых теток. Воистину щель оправдывает средства! Помню, голые тетки тогда мне очень понравились и, признаюсь, нравятся по сию пору, хотя, пожалуй, несколько более избирательно.

Теперь понятно, почему баня для меня больше, чем баня?

Еженедельный поход в Черныши был для меня праздником, но праздником привычным, рядовым. А иногда отец устраивал мне и себе заодно праздник праздников, что-то вроде банного Первомая — мы шли в Сандуны.

Все начиналось с заговорщицких взгядов и подмигиваний за спиной у матери. Она не должна была проведать о наших планах, ибо запрет был бы неминуем: нечего таскать ребенка через всю Москву! Впрочем, была у нее еще одна веская причина для запрета: один поход в Сандуны обходился нам с отцом дороже месячной помывки в Чернышах, а лишних денег в доме не было. Да и не лишних тоже — я уже говорил про единственные отцовские штаны, добавлю, что у меня не было кровати и спал я на ящике, а мать мечтала о фанерном шкафе, хотя вешать в него покамест было нечего.

Ничем себя не выдавая пока — потом, конечно, мы во всем признаемся матери, и она сердиться не станет, только поворчит для порядка, — мы выходим на Брюсов, но не сворачиваем к Чернышам, а переходим Тверскую, спускаемся по Столешникову, пересекаем Петровку и Неглинную и углубляемся в заветный переулок. По старым московским масштабам — ого-го какое путешествие! И становимся в торжественную очередь, хвост которой выплескивается из парадного подъезда и виляет на улице. Здесь я уже еле сдерживаю нетерпение — скорее бы дойти до таинственно светящейся изнутри кассы мореного дуба и замереть подле нее, пока торжественный голос откуда-то сверху не выкрикнет: есть два места!