Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Когда он выходил из воды, наши взгляды встретились, и, хотя ответа на мой неопределенный кивок не последовало, мне показалось, он меня узнал. И в самом деле: едва мы вернулись в кабину и отхлебнули по глотку пива, появился один из гладиаторов и, назвав меня и Шурку по имени и отчеству, сказал, что Ринат Гамизович просит нас пожаловать к себе.

Далеко идти не пришлось — кабина, где расположился Ринат Гамизович, была через одну от нашей. Он отдыхал в знакомой мне компании — не в том смысле, что кроме него я кого-то здесь знал лично, просто мне не раз доводилось наблюдать, как проводят время, наезжая в Москву, удельные князья отечественной индустрии — генеральные директора, или, на министерском жаргоне, генералы. Мне показалось даже, что, будь эти белокожие, дородные и тощие мужики не в простынях, не в семейных трусах, а в своих деловых костюмах, я бы рискнул сказать, кто из них директорствует на заводе, входящем в валиевское удельное княжество, кто сидит на сбыте, кто ведает зарубежными связями, а кто просто из главка. И вряд ли бы сильно ошибся.

А знакомых лиц, повторяю, не было, хотя кое-кто, судя по приветливым улыбкам и величанию именем-отчеством, меня узнал; с ними я вполне мог встречаться в годы своей всеэнской известности, но не запомнил — мало ли молодежи крутилось тогда вокруг.

В ресторане на Брайтон-Бич Ринат Гамизович выглядел неуверенным и застенчивым, а тут держался настоящим генералом. Окружение обращалось к нему почтительно, субординация здесь неукоснительно соблюдалась. Стоило ему кивнуть, и нам с Шуркой тут же освободили место на диване — кто-то подвинулся, кто-то встал в проходе, а один из свиты, видимо чином пониже, даже вышел из кабины. Еще властный кивок головы — появились чистые стопки и тут же наполнились янтарным коньяком.

— Ну что ж, со свиданьицем, — сказал Ринат Гамизович. — Приятно встретиться. Друзья Натана Семеновича — мои друзья. Будем здоровы.

Мы чокнулись и выпили. Потом еще по одной. Поговорили о сегодняшнем паре, о слякотной погоде в Москве — это под самый-то Новый год, о коньяке — вроде бы слегка резковат, в связи с последней темой вспомнили и помянули старика Вартаняна.

— А мне доводилось принимать у себя Гамлета Арменаковича, — сказал Валиев, собственноручно наливая коньяк мне и Шурке. — Буду рад и вас принять. Кстати, мне Натан Семенович говорил, что вы собираетесь к нам в Энск, — обратился он ко мне. — Непременно позвоните, когда соберетесь. Встретим, хорошо разместим. Надеюсь, и посидим с вами, вспомним, как…

Для меня так и осталось загадкой, какие у нас с Ринатом Гамизовичем могут быть общие воспоминания. Из предбанника донеслось «париться, париться!», и в кабинку заглянул один из валиевских гладиаторов. Все заторопились.

— Так я вас жду. Непременно позвоните. Увидимся, — бросил уже на ходу Ринат Гамизович и, показав нам с Шуркой свой совсем не генеральский зад, в окружении вооруженных вениками гладиаторов двинулся в парную.

А мы — Шурка, Артем, Стас, Лева и я — сделали еще три захода, один горячей, блаженней, благоуханней другого. Мятный дух сменился тонким ароматом меда, потом был целительный прополис, потом пряный эвкалипт. Что затеяли умельцы вслед за эвкалиптом, мы так и не узнали: после пятого захода появилось ощущение, что мы уже прожарены насквозь, до самой печени, до последней клеточки, о чем свидетельствовала легкая дрожь в конечностях и приятная усталость. И мы решили: хватит жадничать, довольно, будет. И вымылись, как мылись люди в банях в прежние времена: взбили пену в шайках, по нескольку раз намылились с ног до головы и окатились водой, потерли друг дружке спины жесткой мочалкой, ополоснулись, полежали на скамьях для отдыха, еще разок ополоснулись и — в прохладу, в простыни, в уют терема-кабины. Шурка сегодня гулял, как купец, — сунул в амбалов карман еще одну зеленую купюру, и амбал принес нам свежезаваренного чая, отменного, надо сказать, чая, — должно быть, добрая сандуновская традиция отрабатывать чаевые, заложенная многие-многие десятилетия тому назад пространщиками из рязанских, все же еще окончательно не сгинула.

Времени у нас оставалась уйма, и неторопливо, от темы к теме, текла, струилась затейливая банная беседа. О деликатесных на Брайтоне — это для обжоры Стаса, о последней модели «крайслера» — это для Левушки, о политических и сексуальных нравах Нью-Йорка — выверенные, по-следовательски точные вопросы Артема, о будущем нашей державы, разумеется, и захоронении лысого-картавого, об общих знакомых, американском баскетболе, о наших бабах, лучше которых нет.

Я же слушал вполуха и в беседе не участвовал, а размышлял. Увы, далеко не все удалось в моей непутевой жизни, и многое уже не поправишь, зато как повезло, как посчастливилось с друзьями. За что только мне награда такая — понимающие с полуслова, надежные, готовые для тебя на все? Как прекрасны их души, думал я, до пошлой сентиментальности размягченный сандуновским паром, и как они, друзья мои, прекрасны телесно: бурый медведь Шурка, костистый астеник Артем, миниатюрный ладный Левушка, даже Стас с его бабьими формами, под которыми, под пластами жира, я-то знаю, дремлют мускулы молотобойца. Кто со мною достаточно знаком, никогда не заподозрит меня даже в оттенке голубизны, а кто заподозрит, хрен бы с ними, — я часами готов любоваться здоровыми голыми мужиками, и это вздор, что любования достойно лишь женское тело, что лишь оно мерило прекрасного. По мне, так художники, скульпторы и фотографы ню незаслуженно много внимания уделяют женской обнаженной натуре в ущерб мужской, а если уж и обратятся к ней, то выберут в качестве натуры либо вялого мальчика-дохляка — ах юность, ах свежесть! — либо атлета, похожего на рисунок из анатомического атласа. А я не терплю мускулистых, по мне, они искусственны и потому неэстетичны. И еще: что же вы, скульпторы и художники всех времен и народов, словно красны девицы стыдливо уходите от очевидного факта — у всякого мужика есть член? Отчего неуклюже прячете прекрасный знак мужественности за фиговым листком, в неестественных поворотах бедра, в никому не нужных набедренных повязках? С быком и жеребцом небось не церемонитесь!

Незаметно от культурологических и общефилософских размышлений я вновь вернулся к частному. И залюбовался мужскими деталями своих друзей, выглядывавшими из-под небрежно наброшенных простыней. Изящной лепки небольшой — бодливой корове Господь рогов не дает! — детородный орган Артема, массивное не по росту владельца мужское хозяйство Левушки, наконец, наша общая гордость — Стасов член-красавец, член-легенда. В далекой юности Стас отсидел по какому-то пустяку, кажется, за хулиганство, небольшой срок. Дело прошлое, из анкет выброшенное, им самим почти забытое, но из лагеря он принес и сохранил по сию пору особую примету: стеклянный шарик, вживленный под нежную шкурку, довольно заметный бугорок на головке, — согласно лагерным поверьям, такое усовершенствование доставляет дамам неслыханное удовольствие. Последнее, похоже, всего лишь легенда, во всяком случае, на эту тему сам Стас распространяться не любит, зато часто вспоминает, какую цену он заплатил самодеятельному хирургу-зеку за операцию: пачку чая и банку варенья.