Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Отец протягивает в окошечко заначку, которую давно уже извлек из нагрудного кармана пропахшей махрой гимнастерки и держит наготове, получает взамен два билетика, вроде трамвайных, и мы с достоинством, неторопливо, как гости на великосветском приеме, подымаемся по величественно изогнутой дворцовой лестнице на площадку, где горделивый дворецкий в синем халате надрывает наши приглашения, допуская нас к резной дубовой двери…

И сегодня, четыре десятилетия спустя, я вошел в эту дверь не без трепета. Все тот же предбанник с темными резными балками под высоченным потолком, те же длинные старинные диваны с сохранившейся на подлокотниках резьбой и остатками кожаной обивки, те же кабинки-теремки с тяжелыми занавесями. Только сжалось все как-то, потускнело, пожухло. Может, это аберрация памяти, может, просто в моем нищем, полуголодном детстве все здесь казалось значительнее, дороже, роскошнее — после Чернышевской хижины Сандуны и впрямь выглядели дворцом? Пожалуй, нет — и сейчас дворец. Только запущенный и обветшавший. И сменивший владельцев. И почти обезлюдевший.

В старые времена приходилось ждать, пока пространщик найдет два местечка рядом, а сейчас — хоть весь диван занимай — большая часть мест пустовала. Были, кстати, здесь прежде пространщики не чета Чернышевским: в обычных банях служили простецкие мужики, державшиеся на равной ноге с завсегдатаями, ласковые с детьми, порою ворчливые, но неизменно свои в доску; сандуновский же пространщик, профессионал высочайшего полета, носил белоснежный накрахмаленный халат, что твой хирург из кремлевки, был высокомерен и нагловат, хотя и не без оттенка «чего изволите-с?».

Стоя возле пустых диванов, мы озирались в поисках пространщиков, но ни одного не обнаружили. В предбаннике околачивались несколько крепких молодцов в недешевых ладно сидящих костюмах. Наконец один из них, с придавленным боксерским носом, не вынимая рук из карманов, лениво подошел к нам — чего? Смешно даже представить, чтобы такой амбал накинул на тебя хрустящую белую простыню и похлопал по спине, в лучшем случае брезгливо бросит сложенную в несколько раз когда-то белую застиранную тряпку — сам вытрешься, не барин!

С такой публикой лучше всех объясняется Стас — в самых изысканных выражениях он попросил провести нас в кабину.

— Здесь садитесь, — равнодушно ответил амбал, кивнув на покрытый несвежими простынями диван. — Кабины заняты.

Стас не успел раскрыть ни рта, ни помогавшего в других местах останкинского удостоверения, как Шурка извлек из кармана несколько смятых зеленых бумажек, отслюнявил десятку и сунул ее в руку амбала. Тот молча спрятал американскую деньгу в карман, подошел к ближайшей кабинке и отдернул штору.

— До шести, — равнодушно сказал он.

— До восьми, — поправил его Шурка и сунул в карман недешевого амбалова пиджака еще одну бледно-зеленую бумажку.

Амбал кивнул головой и ушел. Мы задернули штору и стали раздеваться.

В мыльной, этом языческом храме воды, с душами за мраморными балясинами, с мраморными ваннами на возвышении, было непривычно тихо — как в ритуальном зале крематория. Не лилась с плеском вода из кранов, не гремели шайки. Да и чему греметь? Настоящих, звонких, жестяных шаек нынче осталось — на пальцах перечесть, все больше пластмассовые, противного розового цвета. И греметь некому: всего несколько мужиков, даже не присев на лавку, несолидно-торопливо намыливались возле душа. Еще с десяток мужиков, стыдливо прикрывая вениками библейские места, стояли возле двери в парилку. Мы присоединились к ним и стали ждать, когда умельцы приготовят пар и пригласят всех войти.

Вообще-то за хорошим паром в Сандуны нынче не ходят. Ценители русской бани предпочтут Селезневские, Ржевские или, скажем, Можайские, где почти наверняка застанут отличную, со своим характерным почерком, бригаду умельцев, которые все сделают, как доктор прописал: проветрят и подметут парную, ополоснут скамьи, стены и потолок, дадут дереву просохнуть и лишь после этого аккуратно, небольшими порциями начнут поддавать — кидать на камни воду, непременно горячую, непременно добавив в нее отдушку по собственному вкусу. Именно так надо готовить баню, иначе получится не русский пар, а пропахший сыростью и потом лондонский туман.

Похоже, нам повезло. Даже Шурка, большой знаток ритуала, в бытность свою россиянином сам возглавлявший авторитетнейшие бригады умельцев-пароделов, наблюдая в приоткрытую дверь за действиями сегодняшней команды, не вмешивался, только одобрительно кивал головой.

Наконец все было сделано как надо, и лидер паровой команды, тщедушный мужичонка с редкой бурой бородкой, открыл дверь в парную и широким жестом пригласил ожидающую публику: мол, заходи, мужики, добро пожаловать, не для себя, для вас старались. И все пошли — с достоинством, несуетливо, ибо парная не терпит суеты.

Уже у основания деревянной лестницы чувствовался добрый сухой жар и вкусный хлебный дух — с пивом поддавали, не иначе. С каждой ступенькой вверх жар становился сильнее, и кое-кто прекратил восхождение, закрепляясь, усаживаясь на промежуточных высотах. Но основная группа, куда входили и мы, сплошь люди крепкие, жаростойкие, видавшие банные виды, достигла деревянного настила и стала рассаживаться — кто на скамьях, кто на полу. Жар здесь стоял немыслимый, но не обжигало и дышалось легко, собственно, в этом и есть высшее искусство пароделов.

Подложив под себя веники, Стас, Артем и я сели на пол, причем Артему-каланче пришлось еще и пригнуться, чтобы убрать голову из нестерпимо горячей зоны, а Левушка и Шурка заняли места на скамьях среди самых отчаянных. При этом Шурка, видимо забывший за годы эмиграции, каково оно в нашей парилке, плюхнулся было голым задом на обжигающие доски, но тут же с воплем подскочил и, как все, уселся на веник. Разумеется, Стас не удержался и сказал, что жопа-де дается человеку один раз, и ее надо использовать так, чтобы не было мучительно больно и так далее. После чего воцарилась тишина, лишь изредка прерываемая чьим-нибудь блаженным «у-у-у, бля!» или «ох, ебенть!».

Но тут бородатый мужичонка привстал, в руках его появилось опахало — что-то вроде сачка на длинной ручке, — и он этим опахалом стал неторопливо помахивать поверх голов, нагнетая раскаленный пар над нашими малиновыми телесами. Тут уж самые жаропрочные пригнулись до полу, натянув на уши фетровые шляпы и лыжные шапочки, потому что иначе уши просто не выдержат, вспыхнут, свернутся в трубочку. Участились блаженные вопли и стоны, кто-то восторженно выматерился, а кто-то не выдержал, вскочил и скатился вниз по лестнице в спасительную прохладу. Но мы держались, и стонали вместе со всеми, и продержались до победного конца, когда мужичонка с опахалом сказал «все, мужики! отдыхайте, мужики!» и степенно спустился по лестнице, и мужики дружно захлопали ему, как пассажиры трансконтинентального авиарейса аплодируют пилоту, благополучно посадившему машину. И тут взметнулись веники, и запорхали в полумраке парилки, и торопливо, звонко захлопали по ляжкам, по спинам, по плечам, спеша не упустить, собрать, употребить на пользу последние остатки пара, пока не сел он на скамьи и стены, не превратился в никому не нужный в бане сырой туман. Потому что, когда случится это, когда добрый московский пар станет лондонским туманом, надо будет снова всех гнать отсюда и по новой выметать березовые листья, обдавать все водой, сушить, проветривать и грамотно поддавать.