Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Итак, распаренный, слегка осоловевший, я любовался своими друзьями и думал: как хорошо, что они есть у меня.

Новый год мы тоже встретили вместе, у Левы, потому что только у него одного настоящий семейный дом: мы с Артемом несчастные холостяки, а Стасова благоверная та еще халда, к тому же она скрипачка и под Новый год укатила на гастроли. Мы от души поели и выпили, потрепались и поржали.

Когда все начали позевывать и пора было укладываться спать, я вышел с сигаретой на балкон. С вечера немного подморозило, стояла настоящая, со зведным небом, новогодняя ночь. Многие окна уже погасли, но молодежь на улице еще галдела — орала песни, пускала ракеты. Вот и начался новый год, подумал я, пора кончать со старыми долгами.

Проспавшись, я поехал в Аэрофлот и взял билет до Энска.

1991, январь

Долгие годы я мотаюсь по командировкам, в основном самолетами, так что аэрофлотовского опыта мне не занимать, а этот опыт диктует: войди в самолет не последним, выйди одним из первых. Если станешь прохлаждаться у трапа, пропуская стариков, женщин и детей, твое кресло почти наверняка окажется занятым, причем на самых законных основаниях — два билета на одно место у нас не редкость. Если будешь терпеливо ждать, пока твои спутники соберут свое барахло, достанут с полок одежду, укутают детей и выползут из самолета, поданный к трапу автобус уйдет, и придется на пронизывающем ветру ждать следующего, а очередь на такси растянется на сотню метров.

Еще звучал неласковый женский голос, запрещающий подыматься с мест до полной остановки двигателей, а я уже стоял в проходе — одетый и с сумкой в руке. Трап ткнулся в бок самолета, и я одним из первых спустился на истоптанный многими ногами бетон энского аэропорта.

Сколько раз до этого я ни прилетал, ни приезжал поездом в Энск, меня всегда встречали — у борта самолета или у перрона. Я привык к этому и сейчас стал невольно озираться: кто-то непременно должен появиться, почтительно назвать мое имя, вывести из толпы навьюченных ручной кладью рядовых граждан в сторонку, ибо нам теперь не по дороге. Всем — в толкотищу, хамство и грязь аэропорта, мне — в небольшой уютный депутатский зал с ковром на полу, мягкими креслами, копиями передвижников в тяжелых рамах, цветным телевизором в углу, кипящим самоваром, хорошенькой дежурной-распорядительницей в безукоризненно отглаженной аэрофлотовской форме.

Впервые я попал в Энск — совершенно неожиданно и совершенно случайно — без малого двадцать лет назад.

Тогда, в начале семидесятых, где-то в недрах пропагандистской машины родилась идея, ставшая одним из предвестников исторического процесса: прогрессирующего партийно-государственного маразма. По специальной разнарядке, утверждаемой аж в отделе пропаганды, среди флагманов пятилетки, среди маяков социалистического соревнования выбирались самые что ни на есть флагманы, самые что ни на есть маяки, перевыполнившие свои плановые производственные задания вдвое, втрое, вчетверо, достигшие каких-то особых трудовых вершин к какому-нибудь пятидесятилетию, семидесятилетию, столетию, к годовщине Октября, к очередному съезду и так далее. В обкоме на родине флагмана-маяка составлялось его или ее письмо дорогому Леониду Ильичу, где конспективно перечислялись его или ее трудовые свершения, выражалось горячее одобрение внутренней и внешней политике партии, а также благодарность ленинскому политбюро и лично дорогому Леониду Ильичу. В ответном письме дорогой Леонид Ильич сердечно поздравлял его или ее с замечательным трудовым достижением, проявляя при этом осведомленность, в чем же, собственно, оно, это достижение, состоит, желал флагману-маяку до конца года отгрохать еще одно пятилетнее задание — мол, что тебе стоит? — а также, разумеется, крепкого здоровья и личного счастья. Когда же эти высокие образцы коллективного эпистолярного творчества были готовы, их печатали все до единой центральные газеты и местные на родине героя, причем, пренебрегая какой бы то ни было логикой, в начале помещали ответ, а потом само письмо. После чего, в том же номере или некоторое время спустя, публиковались пространные жизнеописания героя или героини труда, анализировались его или ее трудовые достижения и производственные приемы.

Героев для такой переписки тщательно выбирали — в разных отраслях промышленности, среди представителей разных рабочих профессий. Бесспорно, было среди них немало дутышей, чьи достижения придумали и раздули на месте, но попадались и настоящие трудяги, наделенные истинно народным талантом — что бы ни делать, делать добротно, честно, по совести. К последним, бесспорно, относился и Степан Сидорович Крутых, который совершенно случайно, для меня совершенно неожиданно стал на долгие годы моим героем, моей едва ли не главной журналистской темой.

Дело было так. Позвонили сверху, с такой высоты, что мой редактор, сняв трубку и услышав, кто с ним говорит, даже привстал. Нужен, сказал ему голос свыше, крепкий журналист — знающий нашу промышленность, ее людей, экономику, специфику соцсоревнования, особенности текущего момента, немного производство шин, и при этом идеологически выдержанный, морально устойчивый, молодой, пишущий бойко, образно, а главное — быстро. Редактор, обжигая губы догоревшей до основания сигаретой, записывал все эти требования, хотя и понимал, что в нашей скромной редакции обладателя всех перечисленных журналистских достоинств и добродетелей не сыскать. В эту минуту я и вошел некстати в кабинет редактора — кажется, за подшивкой «Правды». Не переносивший вторжений без стука, он раздраженно посмотрел на меня, но подобострастно сказал в трубку, что такой человек в редакции есть, и назвал меня.

Вопрос был решен: в тот же день — не на следующий, а в тот же — я должен был отправиться в Энск. До утра авиарейсов не было, и меня посадили в вечерний поезд. Неожиданная командировка перепутала все мои планы, я был раздражен и зол на редактора. К тому же билетов в купейный не оказалось, и мне пришлось ехать в общем, со всеми перманентно обделанными ревущими младенцами, пахучими бабками и стариками, грязными мешками, мимо которых, не задев, не пройдешь, сырыми серыми простынями, до изумления загаженным сортиром. В общем, на следующий день я прибыл в Энск невыспавшийся, еще более раздраженный, изрядно помятый и небритый.

Едва поезд остановился на перроне энского вокзала, я увидел за окном двух рослых мужчин в зимней партийной форме — темно-серые ратиновые пальто с каракулевыми воротниками и пыжиковые шапки-ушанки. Мужчины подозрительно вглядывались в окна моего вагона, словно боялись упустить кого-то. Среди узлов и чемоданов я долго пробирался к выходу, а когда шагнул на перрон, увидел, что они стоят чуть поодаль от стайки встречающих и ощупывают глазами выходящих из вагона пассажиров. Взоры парочки в форме остановились на мне, и я почувствовал их сомнения, их колебания.