Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Испытывая отвращение к себе, я сунул десятидолларовую купюру в паспорт и протянул его златозубой. Она взяла паспорт и дала мне взамен анкетку. Тут же, у стойки, я заполнил ее и просунул в окошечко.

— Вы не указали цели командировки, — равнодушно сказала златозубая и вернула мне бумажку.

В графе «цель командировки» я послушно написал «служебная командировка», это удовлетворило администраторшу, и она молча протянула мне ключ от номера. Я поднялся на лифте на последний этаж, отпер дверь, вошел в крохотную комнатку и понял, что влип.

В номере едва умещались две узкие койки. Одна была застелена измятым голубым покрывалом, на котором явно кто-то до меня уже валялся, другая — неубрана, одеяло и несвежие простыни скомканы и свисали на пол. На маленьком письменном столе громоздились бутылки, пустые и с остатками пива, грязные граненые стаканы, открытые консервные банки, в которых что-то изначально несъедобное было перемешано с окурками. И дух здесь стоял, как в строительном вагончике.

Хорошенькое житье-бытье ожидает меня в Энске-Шменске! А я-то рассчитывал отдохнуть, выспаться, подумать, может, даже немного поработать — взял с собою машинку. Надо немедленно что-то предпринимать.

Я быстро побрился у мутного зеркала в донельзя загаженной туалетной комнате и, оставив вещи в номере, спустился к златозубой хозяйке.

— Простите, нельзя ли перевести меня в одноместный номер? — спросил я ее. — Видите ли, я журналист, приехал сюда поработать…

— Все занято, — отрезала администраторша.

Она смотрела поверх моей головы, словно перед ней было пустое место, однако почему-то все же снизошла до объяснений:

— Региональная профконференция текстильщиков, и вот еще неплановый заезд — немцы. Скажите спасибо, что вообще вас разместила. Сами видите… — Она показала рукой в сторону вестибюля, где, впрочем, не было видно ни текстильщиков, ни немцев, зато переговаривались на своем языке веселые, довольные жизнью кавказцы.

Спасибо я ей не сказал, но подумал, не дать ли еще, глядишь, и поможет. Впрочем, вряд ли поможет: уже нажралась небось аж по самую завязку — ей моя десятка, что слону дробина.

Я вышел на улицу и уныло побрел по Ленинскому, останавливаясь возле ларьков с выпивкой, сигаретами, презервативами и прочими колониальными товарами повседневного спроса. Уличная торговля здесь была пожиже, чем в Москве, но все равно цвела пышным для здешних мест цветом: выстроившиеся у ограды горкомовского сквера старички и старушки держали в руках колбасные палки, пачки сахара и чая, консервы, тут же предлагали и детские платьица, и обувь, и шерстяные носки домашней вязки. Про барахлишко не скажу, но съестное еще пару лет назад здесь бы вырвали с руками, расхватали за считанные минуты, впрочем, куда раньше разогнали бы торжище ражие, красномордые здешние менты — они бы не стали цацкаться с торговцами-пенсионерами. А сейчас торговля шла вяло, и стоявший возле сквера патрульный не обращал на стариков ни малейшего внимания.

Мне тоже стало неинтересно, и я свернул к горкому. На самом Ленинском было слякотно и мерзко, из-под колес на прохожих выплескивалась грязная снежная жижа, а в скверике перед торжественным, в стиле сталинского классицизма, фасадом тихо и по-зимнему чисто: на газонах и клумбах лежал девственно белый снежок, асфальтированные дорожки вылизаны. Широкую площадку перед парадной горкомовской лестницей охранял высеченный из красного гранита Ленин — в отличие от своих бесчисленных собратьев, не смешной и не безобразный, а я бы сказал, вполне приличный Ленин, в два человеческих роста, не выше, поза довольно натуральная, традиционные детали фигуры сглажены, словно окутаны дымкой. Я знал автора монумента, пожилого областного классика, бывал в его мастерской, помнится, у него были какие-то неприятности с этим гранитным Ильичом: вызывали на бюро обкома, чуть не исключили из партии — не Ильича, а скульптора.

Я обогнул партийную цитадель. С тыльной стороны здания тоже было парадное крыльцо, не столь помпезное, как с фасада, но достаточно внушительное: здесь располагались, как бы прикрывая партию с тыла, два городских управления — внутренних дел и госбезопасности. На площадке перед крыльцом тоже была клумба, но поменьше, чем перед фасадом, и посреди этой клумбы, лицом к гэбухе и ментовке, тоже стояло какое-то изваяние, но поменьше Ильича. Мне показалось, что прежде его не было, и стало любопытно, кто же здесь увековечен. По логике вещей, это должен быть сам Феликс, подумал я и подошел поближе.

На полированном гранитном постаменте покоился широкоплечий бюст. Отлитый в бронзе мужчина не имел ни малейшего сходства с чахоточным первым комитетчиком, напротив, был крайне мордаст и выглядел здоровым и благополучным, про таких говорят — не дурак выпить и не подлец закусить. Сытой своей вальяжностью, нескрываемой порочностью он походил на римского патриция времен упадка империи, только на плечах была не тога, или что там они носили, а пиджак, и скульптор подчеркнуто тщательно проработал застегнутый ворот рубахи, и узел галстука, и лацканы, и две звезды на левой стороне груди. И надпись на постаменте, чтобы сомнений не было: дважды герой соцтруда.

Ага, вот ты где стоишь, мой старый приятель, Натанов друг детства, а нынче заклятый враг, Степан Сидорыч Крутых, Степа, Борька-через-тохес! Говорил же мне Натан про «бронзовую цацку на скверу». На каком еще «скверу» стоять Степану, как не на этом!

Я шагнул на клумбу и обошел постамент, чтобы прочитать имя автора. Тот же областной Фидий, который сваял Ленина перед горкомом. Что-что, а портретное сходство он умел передать. Неужто Степан так сильно переменился?

Последний раз я видел его, должно быть, лет десять назад. За годы нашего знакомства, приятельства он несколько раздобрел, но оставался подвижным, стремительным в движениях русским богатырем, с дружелюбной, чуть застенчивой улыбкой, а уж таким мордоворотом он никогда не был. Вторую свою звезду Степан получил в начале восьмидесятых, когда в Энск я уже не ездил, — поздравил его телеграммой; бюст датирован восемьдесят третьим. Ну и что? Это же совсем другой человек!

Впрочем, чего я придираюсь? Не фотография же, а скульптура, которой стоять века. Тут не сиюминутное сходство требуется, а внутренняя суть человека. Каким увидел Степана автор, таким и изваял, хотя, по законам именно этого жанра, должен был пусть немного, но польстить оригиналу.

— Что, своим героем любуетесь? — услышал я громкий голос за спиной и обернулся.

По ступеням комитетско-милицейского крыльца спускался Май Игоревич в сопровождении незнакомого мне кряжистого мужчины в кожанке и адидасовских трениках.