Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Пошатываясь, придерживаясь за деревянные перила, мы последними спустились вниз и, распаренные, дымящиеся, пошлепали резиновыми «вьетнамками» по кафельному полу — через мыльный зал в бассейн.

Так ведь и мы с отцом сорок лет назад тащились сюда через весь московский центр и тратили здесь едва ли не всю месячную отцову заначку не для того, чтобы просто помыться, попариться и попить пива во дворце, хотя и для этого тоже, но главным образом ради бассейна, этого гулкого белоколонного зала с мраморными стенами, этого озера, да что там озера, — для меня, пятилетнего пацана, целого моря прохладной, манящей, пугающей воды.

Не было в моей жизни до этого ни подмосковных дач с тихими речками и прудами в ряске, ни поездок к морю, а был только холодный сибирский город, так что только здесь, в Сандунах, я впервые спустился — по мраморным ступеням — к настоящей большой воде и, робея перед невиданной стихией, стоял в ней по самую пиписку. А отец тихонько подталкивал меня в спину: давай, сынок, не трусь. Сам он, худой, костистый, плавучий как топор, на воде держался не очень уверенно, но сумел заставить меня сделать шаг вперед, потом еще один. И я поплыл. Не сразу, конечно: с полгода, наверное, барахтался на мелководье, хорошенько нахлебался сандуновской воды, пока наконец не зашлепал по-собачьи вдоль бортика, молотя руками-ногами, как колесный пароход.

Мои в несколько гребков уже пересекли бассейн и дурачились у противоположного борта, где из огромной ракушки низвергается водопадик, а я все стоял на ступеньках, и оглядывался, и вспоминал. Тогда, в детстве, это казалось сказкой, потом, уже в школьные годы, прочитав про римские термы, я понял, что напоминает мне бассейн в Сандунах. Тогда для меня это был расцвет Рима, сейчас — пора его упадка. Время не тронуло стен каррарского мрамора: что с ним станется? — десятилетия для мрамора не время, но общий дух банного запустенья коснулся и этого места. Выбитые плитки на полу, тронутые ржавчиной трубы… Ладно, будет тебе причитать, подумал я и плюхнулся вниз головой, и поплыл к своим.

Мы вернулись в предбанник, где, согласно сандуновским легендам, гладкий, вальяжный Шаляпин, завернувшись в простыню, пел свою «Дубинушку», да так пел, что гудели, стонали темные стропила, — кажется, до сих пор слышится реверберация великого баса. Мы прошли в нашу купленную за зеленые кабину, набросили прихваченные из дому махровые простыни, закурили. Запасливый Левушка выгреб из сумки пиво и дал каждому по банке. Шурка тоже полез в свою сумку и — ах ты наш добрый американский дядюшка! — оделил всех подарками. Мне же, помимо настоящего «паркера» с золотым пером, он вручил два конверта — я знал, от Натана и Барби, как в прошлый раз.

— Видел твою красотку у Джеймса, потом заезжал к ней домой за письмом, — сказал Шурка. — Знаешь, я не такой пронзительный женовед, как наш Артюша, но у меня впечатление, что она к тебе всерьез… Даже поплакала немного. А Рита, у нее на это нюх, как у Жоры на белок, все меня расспрашивала, как и что, в общем, есть у нее подозрение…

Артем, Стас и Левушка насторожились, а я спросил:

— Какое еще подозрение?

— Какое? Уж не подарил ли ты своей черненькой белое дитятко?

Я не успел осмыслить эту чудовищную гипотезу, а Стас уже вскочил и по-римски простер ко мне руку из-под простыни-тоги.

— Подробности! — заорал он. — Общественность требует подробностей!

И Шурка не без удовольствия принялся излагать подробности. Слушая рассказ о неизвестной им стороне моей нью-йоркской жизни, мужики ахали и охали, причитали «во дает!», «наш пострел везде поспел» и прочее, подобающее случаю, но вскоре заметили, что пострел вовсе не разделяет всеобщего веселья, а, напротив, становится все более и более задумчив, если не сказать мрачен, и поутихли. Деликатные вы мои мужики! Тут как нельзя кстати в предбаннике кто-то прокричал: «Пар готов!» — они повскакивали с мест, побросали простыни, разобрали веники и заторопились в парную. А я сказал, что еще отдохну, посижу «на бумажниках», то есть постерегу вещи.

Как только они ушли, я вскрыл Барбин конверт. В нем опять оказалась открытка с губастой обезьяной, но текст на сей раз был чуть длиннее: Мiss You. Love. В. Ишь ты, скучает-любит, подумал я, насчет любви, право, не скажу, но ведь тоже, кажется, скучаю — вот чудно! Ну а нелепые Ритины подозрения — чушь это, не девочка Барби, чтобы залететь, да и девочки у них так запросто не залетают, слава Богу, с контрацептивами в Америке полный порядок, все это Ритины фантазии, тоже же мне ясновидец-гинеколог! Успокоившись, я еще немного повертел в руках открытку с обезьяной и взялся за Натаново письмо. Тоже ничего нового: все относительно, ой-вэй, по возрасту, здоровы, поклоны от Дорочки и дочек. Ага, а вот и новое: если у тебя, родной, ничего не переменилось и ты по-прежнему готов оказать старику Натану обещанную услугу, то — не в службу, а в дружбу — съезди-ка ты, сынок, в Энск-Шменск сразу после Нового года, с которым мы тебя, родной, с Дорочкой и поздравляем, зай гизунд. Но опять ничего конкретного — что мне делать в Энске-Шменске, с кем встретиться, кого замочить, если надо замочить, какие бумажонки собрать в собесе-шмобесе. Только невнятная приписка в конце: у Натана остались в городе добрые друзья, они Натана не забывают и тебе, сынок, помогут, подскажут, если что нужно. Из этого мутного текста понял я одно — надо просто поехать в Энск и ждать там, на месте, каких-то дополнительных указаний от самого Натана или от его добрых друзей. Ладно, пусть будет так. Обещал съездить — съезжу.

Я подхватил веник и пошел на второй заход.

На сей раз умельцы поддали с мятой, и дух ее ощущался аж за дверьми парилки — обидно было бы пропустить такое. Я обрадовался, что не пропустил, что успел к разборке пара: наверху уже вовсю хлестались, и мне оставалось только включиться в отчаянный танец с вениками.

В любом танцевальном ансамбле есть свои солисты. Здесь, бесспорно, выделялся Шурка — неистовой мощью ударов, которые он обрушивал на свою широкую меховую грудь, и еще внимание привлекала живописная группа в противоположном углу парилки. Двое загорелых, похожих на гладиаторов парней обрабатывали, парой веников каждый, лежавшего ничком на лавке небольшого красного как рак человека. Время от времени, словно удостоверяясь, что человек на лавке еще дышит, они вздымали веники над головой и замирали в картинных позах, поигрывая мускулами, словно бодибилдеры на арене. Тогда человек отрывал нос от лавки и недовольно бурчал: «Ну чего вы?» И гладиаторы-бодибилдеры снова принимались за работу. В тусклом освещении парилки лицо их властелина показалось мне смутно знакомым.

Я еще махал веником, когда они покинули парилку: на шаг впереди невысокий с тощим плебейским задом, за ним гладиаторы, на коричневых ягодицах которых солидно поигрывали седалищные мышцы. Войдя в бассейн, я увидел, что все трое уже плывут, причем тем же порядком, словно звено истребителей на параде: ведущий — мелкими саженками, ведомые — гладким классическим кролем. При каждом гребке высоко поднятая над водой скуластая голова хозяина поворачивалась, как бы помогая получше себя рассмотреть, и я, теперь уже без труда, узнал энского нефтяного магната Рината Гамизовича Валиева.