Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

Толстоедов слова не давал Марковой молвить. Говорил он будто бы с искренним сочувствием Пашкову, но глаза его прозрачно, холодновато посверкивали.

Под этим взглядом Татьяна Васильевна не то чтобы терялась или робела, а как-то… неуютно себя чувствовала. Она, которая давно уже избегала подробно рассматривать себя в зеркале — да и времени на то не было, — сейчас ощущала каждую морщинку своего неухоженного лица, каждую складку погрузневшего тела.

И она пожалела, что сменила Сашу на разработке «вариации с наганом», как они это называли между собой, что вообще встретилась с этим человеком: он явно догадывается о том, какое впечатление производит.

«Уймись, бабуля!» — воззвала Маркова к своим сорока пяти годам и подумала, что пора наконец взять беседу в свои руки.

— Полно вам о Пашкове, — постаралась она сказать как можно спокойнее. — Разве вы не понимаете, Виктор Степанович, что разделяете с ним вину за прием на работу Головко?

— Н-да! — вздохнул Толстоедов. — Думаете, зря я вам о боевых заслугах Сергея Сергеевича прочел? Еще когда ваш молодой коллега — Гаевский, кажется, — с нами беседовал, я понял, что скорее всего в этом деле главным виновником буду я. Пашков — участник войны, ветеран, они нынче в цене, хоть и выслужил он за два года всего одну боевую медальку. Остальные — это так, для красоты. А я человек простой, наградами не отмечен, надо же кого-то подставить!

— Значит, считаете, что вы тут совсем ни при чем?

Толстоедов, лукаво и вместе с тем осторожно улыбаясь, вымолвил:

— В документах по этому делу находится заявление Головко с просьбой принять его в ВОХР. Я отлично помню, что там написано. Резолюция Пашкова: «Не возражаю — в качестве стрелка». Я же написал только указание отделу кадров: «Оформить», имея в виду не оформление на работу Головко, а всего лишь оформление в соответствующем порядке его документов. Точно так же я снимаю с себя вину за то, что не установил стрелку испытательный срок. Срок устанавливается после приема на работу, а я не подписывал приказа о приеме на работу Головко.

Маркова даже растерялась. Только что Толстоедов яростно оправдывал Пашкова — и вдруг повернул разговор совсем в обратную сторону. Фактически начал его «топить». «Хитер!» — подумала Татьяна Васильевна, и все ее оцепенение перед Толстоедовым исчезло.

Виктор Степанович между тем продолжал:

— Насколько мне известно… свое преступление Головко совершил в паре с рецидивистом, который уже был вооружен. То есть они вполне могли бы обойтись без нашего злосчастного нагана. Таким образом, я не вижу причинно-следственной связи между устройством Головко на работу на наш завод и его преступлением.

В непривычных Толстоедову словах, во всей казуистической запутанности его оправданий явно чувствовалась солидная теоретическая подготовка. И Маркова напрямик спросила:

— Вы что, с адвокатом консультировались?

Толстоедов несколько опешил от такой догадливости. Это было лучшим подтверждением того, что Татьяна Васильевна поняла все правильно. Впрочем, Толстоедов и не думал запираться.

— Да, — вздернул он круглый сильный подбородок. — А что? Это запрещено законом?

Разумеется, это не было запрещено законом, но вызывающий тон фразы возмутил Татьяну Васильевну:

— Вы очень циничны, Виктор Степанович.

— Я?! — издевательски-непонимающе спросил Толстоедов. — Я — циник?1 Внешность обманчива, уверяю вас. Весь мой так называемый цинизм — не что иное, как прикрытие.

— Да неужели? — усмехнулась она. — Прикрытие чего?

— Чего?.. — переспросил он таким тоном, словно собирался доверить Марковой сокровенную тайну. — Чего… например, самой обыкновенной сентиментальности.

— О! — от неожиданности так и вскрикнула Маркова.

— Вот вам и «о!», — кивнул Толстоедов. — А ведь сентиментальность не порок, а несчастье. Она считается чем-то постыдным. Пуще всего над ней смеются циники, которые и сами-то иногда напускают на себя цинизм, чтобы скрыть собственную сентиментальность. Но на это способны лишь люди, которые могут увидеть себя со стороны. В наициничнейшей, даже порою кощунственной сентенции такого человека кроется гораздо больше доброго чувства, чем, простите, в слезах и соплях «сентименталиста в чистом виде».

«Неглупо, — подумала Маркова, — но от скромности он не умрет».

— Значит, на это способны немногие? — спросила она задумчиво, в который раз пожалев, что сменила Сашу Гаевского, который вовсе не был склонен к теоретизированиям на свободную тему: он дотошно выспросил бы у Толстоедова все, что касается Головко, а заодно — и Светланы Иванчихиной.

— Вы говорите это как будто иронически, — произнес Толстоедов. — А задумывались ли вы когда-нибудь над причинами совершения преступлений?

Задумывалась ли она!

Толстоедов, однако, увлекся:

— Часто — очень часто! — в основе преступления лежит попытка самоутверждения. Особенно у человека, которому прежде всего очень важно уважать самого себя. Верить в свои силы. «А, вы думаете, что я вечный младший научный сотрудник, который способен только пробирки из шкафа в шкаф переставлять, а я могу так запутать милицию, что она вовек до меня не доберется!»

— Скорее всего, то, о чем вы говорите, не причина, а следствие, — спокойно сказала Маркова. — Очень немногие способны на убийство только и исключительно во имя тренировки своего интеллекта. И слава богу! Причина преступления всегда более конкретна и, увы, тривиальна. Жажда наживы, например. А вот после преступления умный человек и начинает со свойственной ему изобретательностью заметать следы. Да, бывает: следствие ходит буквально вокруг него, а он сидит в темном уголке и тешит свое тщеславие. Только ведь тщеславие — штука опасная, взрывчатая. Оно распирает человека, и тот, подобно знаменитой лягушке-путешественнице, в самый неподходящий момент может закричать: «Это я! Это я! Это я придумала!»

Маркова умолкла.

— Не очень-то умного человека вы нарисовали! — сказал Толстоедов громко и весело, словно смеясь над ней. — Я-то имел в виду несколько другое. Впрочем, это не имеет отношения к делу.

…Настроение у инспектора Клишина было далеко не бодрое. Как ни странно, о Светлане Иванчихиной, которая работала в заводоуправлении около пяти лет, никто не мог сказать ничего определенного. Отделывались общими словами: добросовестная, исполнительная, принимала активное участие в работе профсоюзной организации… Только иногда проскальзывало что-то живое, и это совпадало с тем описанием, которое дала сестре Зоя: немного странная, какая-то не такая — и неразборчивая, навязчивая…

Плохо было и то, что ни один человек в заводоуправлении не мог вспомнить, во сколько и куда ушла Светлана с работы. Директор завода лежал в больнице, а главный инженер, чей кабинет тоже выходил в приемную, говорил только, что Светлана была чем-то очень довольна и все время пыталась запеть, разбирая почту. Ни слуха, ни голоса у нее совершенно не было, потому главный инженер и запомнил это событие.