Андрей Константинов - По счетам [litres]

– С-с-сволочь! – проскрипел зубами Барон и, не удержавшись, съездил Марцевичу по физиономии.

В этот момент в кабинет возвратился Филька: на морде – улыбка до ушей, в каждой руке – по чемодану.

– «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» – пропел он глумливо. Но тут вдруг запоздало вспомнил слова своей роли, которую они загодя сочинили с Бароном. – Ну чего? Здесь его кончать станем? Как по мне, лучше в ванной. Там гигиеничнее.

Услышав эту угрозу, Марцевич схватился за сердце, а Барон выразительно посмотрел на Фильку, давая понять, что кошмарить терпилу более не требуется.

– Ну зачем же сразу – кончать? Мы с товарищем Марцевичем, можно сказать, только-только нашли друг друга. После долгой разлуки. Поди вон лучше прибери. Там, на столе.

– Мать моя, женщина! – так и ахнул Филька и, бросив чемоданы, принялся жадно распихивать по карманам ювелирку из шкатулки.

– Ладно, Анатоль Яковлевич. Пора нам, как говорится, и честь знать. Но ты не отчаивайся. Коли уж нашлись, теперь более не потеряемся… Мы к тебе захаживать будем. Станем чаи по-стариковски распивать да былое вспоминать. Нам ведь есть чего повспоминать, правда?

– П-правда, – полуобморочно подтвердил Марцевич.

– Вот и славно. А там, глядишь, и Гейка подтянется… Ну всё, пошли мы. Супруге, как вернется, приветы передавай. Видели ее вчера в Гостинке, очень интересная женщина. Одобряю. Нет-нет, не провожай, не нужно.

Лишь после того, как до кабинета донесся звук захлопнувшейся входной двери, Марцевич вышел из ступора и, сотрясая воздух вскинутыми стариковскими кулачонками, по-звериному завыл. Выплескивая наружу свой ужас перед визитерами и свою же к ним ненависть.

Вернувшаяся домой в восьмом часу продавщица из секции грампластинок застала его в таком состоянии, что сразу метнулась к телефону – накручивать «03»…

Наконец-то москвичи дождались настоящей июльской жары, когда столбики термометров переползли вожделенную отметку +20. А жара и холодное пиво – это, как известно, дуэт классический. Вот только поди сыщи его – холодное. Места надо знать.

Подельники Шаланды – блатари Казанец и Гога – такое место знали. Причем в своих родных Сокольниках. Так что в разгар понедельника, когда большинство москвичей продолжало вкалывать на предприятиях и производствах, мучительно считая часы до завершения первого дня новой рабочей недели, эти двое с комфортом проводили время в ресторане самообслуживания «Прага», что на Майском прóсеке. Благо деньжата отныне водились.

Открытая два года назад, аккурат к выставке «Чехословакия-1960», «Прага» числилась одним из немногих в Москве общепитовских заведений, где можно было выпить хорошего разливного чешского пива. Хотя сам формат («ресторан самообслуживания», без официантов) для тех же чехов представлялся, мягко говоря, диким. А уж про проклятых капиталистов и говорить не приходится. Ну да Казанец и Гога были до мозга костей людьми советскими, а потому на подобные мелочи внимания не обращали. Без официантов еще и лучше – не запалят и не попросят на выход с предусмотрительно захваченной с собою чекушкой. А как вы хотели? Пиво и водка – дуэт не менее классический…

– …Ну, обратно вздрогнем! Предлагаю выпить за Барона. Дай, как говорится, бог здоровья и фарта нашему корешу залётному!

– А можно без придыханий? – скривился Гога. – Без нас ленинградец такой сытый кусок в одну харю все равно не прожувал бы.

– Э-э-э-э, не скажи. Кабы не Барон… – Казанец расплылся в довольной улыбке и похлопал себя по оттопыренному карману. – Сколько годков ремеслом балуюсь, но такую сумму зараз впервые поднимаю… Кстати, ты как мыслишь? Возьмет Вахтанг шкурки оптом?

– Уже забрал. К вечеру Халид обещал окончательный расчет с Шаландой произвести.

– Тогда точно в Крым подорвусь! Все девки мои будут. Ай да Барон! Ай да Шаланда!.. А ты, помнится, хотел на откол идти. А оно, вишь, как обернулось: и дело провернули, и барахлишко меньше чем за неделю пристроили…

За соседним столиком, отгородившись от приятелей развернутой газетой, неспешно и словно бы нехотя цедил кружечку пива мужчина лет сорока в строгом сером костюме. Зато газету изучал с таким неподдельным интересом, что за него делалось немножечко страшновато. Хотелось подойти и сказать: дружище, как можно настолько не понимать своего счастья?! Ведь тебе сегодня исключительно повезло – ты пьешь ледяное, возможно, неразбавленное чешское пиво, о котором 99 % населения СССР могут только мечтать, и даже не мечтать – грезить! Так неужели за ради такого случая ты не способен расщедриться на более приличную закуску, чем трехкопеечная «Правда»?

– Еще картина осталась, – напомнил Гога.

– Барон просил ее зашхерить. Покамест.

– Во-во! А на фиг вообще тогда было ее подрезать? Картина – это тебе не воротники меховые, на которых клеймов нет. Спалимся с ней, к чертовой бабушке!.. Если уж Барон – такой любитель живописной писи, то и забирал бы ее в счет своей доли. А нам еще по пять сотен на брата сверху всяко бы не помешало.

– Хочешь сказать, Шаланда за вычетом доли Барона отслюнявил?

– Вот именно. Ленинградец в прошлый раз почти весь наличман загреб, и теперь… Обратно ему отстегивай.

– И когда он снова заявится?

– А шут его знает. Меня вчера Шаланда на почту гонял, телеграмму в Питер отстучать. Дескать, приезжай, гость дорогой. Мы всю черновую работу за тебя сделали, товар сбагрили. Приходи, кума, любоваться… Разве что… Может, обойдется? Не приедет?

– Эге ж! Раскатал губёнку! Чё Барон – дурак, от таких деньжищ отказываться?

– А ну как повязали его мусорá? Мало ли за ним грехов водится?

– Типун тебе!.. Ох и жаден ты до бабок, Гога! Ради лишней косой готов товарищу беду накликать. Совести у тебя нет.

– А на кой она мне? Опять же, в этой жизни одна только курица от себя гребет. Да и та – назад оборачивается.

– Ну, смотри. Как бы тебе самому за такие пр ы` нц ы пы не огрести. По самое не балуй.

Казанец сердито опустошил кружку и встал из-за стола.

– Ты куда?

– Пойду отолью…

Мужчина за соседним столиком аккуратно свернул газету трубочкой, сунул во внутренний карман пиджака и двинулся следом за Казанцом. Видать, и ему приспичило. Недаром же газетку с собой прихватил…

В мужском туалете наличествовали три писсуара и отдельная кабинка-монплезир (для больших дел). Правда, на захватанной ручке кабинки сейчас болталась табличка «Ремонт». Казанец пристроился у крайнего писсуара, запустил мощную струю, блаженно выдохнул и…

Последнее, что он услышал, – скрип двери за спиной.

А потом – все в его глазах вдруг померкло, и сознание мгновенно отключилось. Разве что струя какое-то время продолжала жить своей обособленной жизнью.