Анатолий Ковалев - Гробовщик

За рулем его белого, почти свадебного, кабриолета «Ауди-38» сидела какая-то женщина. Она повернула голову и он узнал эти глаза. Темно-серые с зеленоватым оттенком. Чуть раскосые. Влажные. Но уже не умоляющие. Глаза Полины смеялись. Смеялись над ним.

Заработал мотор. Кабриолет тронулся в путь. Пальцы бывшего милиционера разжались, отпустили дверцу.

И ночь стала еще темней.

Гробовщик в эту ночь не спал. Сидел в своей кладбищенской резиденции и ждал ребят с задания. Это было безумием с его стороны, ведь они могли не приехать до утра. Охранники резались в карты и потягивали из банок пиво. Им не привыкать к ночным бдениям на кладбище. Хозяин частенько здесь засиживается, когда в мире происходит что-то важное. А скорее, когда чья-то грешная душа спускается в ад. Впрочем, хитромудрый грек не брезгует и невинными душами. Мало ли кто перебежит ему дорогу? Мышка, кошка, собака… Им до этого нет дела.

В захламленном, грязном кабинете с обшарпанными стенами и с портретом матери на одной из них он мог просиживать часами. Пить кипяток, окуная в чашку пакетик с чаем, жевать холодный гамбургер, отвечать на редкие телефонные звонки, но при этом быть всегда начеку, как говорится, держать руку на пульсе.

Его сожительница, в отличие от бывшей жены, никогда ему не перечила. Раз надо, так надо. А со своей благоверной, которая родила пятерых, пришлось-таки повоевать. Вредная, сварливая баба! Как он ее выносил столько лет? Поликарп никогда ее не любил. Их обручили еще во младенчестве. Так часто поступали в греческой общине. Глупые, жестокие обычаи. Старики боялись смешанных браков, а ему больше нравились русские девушки.

После разговора с Балуевым позвонил в Крым. В тот самый сорокакомнатный особняк Платоновых. Старуха все плачет, причитает по кровинушкам, ругается последними словами, что не дал ей проститься с Олегом. Ничего, съездит на могилку, когда все утихомирится. Когда эти гады будут лежать на кладбище. На его кладбище. Тут, под боком. Он тогда с ними поговорит по душам. Гробовщик любит задушевные разговоры с покойничками.

В дверь тихо постучали. Даже не постучали, а как-то странно поскреблись.

— Открыто.

Дверь скрипнула. На пороге стоял монах. Его лицо не попало в полосу света, но Поликарп сразу узнал гостя. Не много монахов встречалось у него на пути. И еще это страшное бельмо на глазу. Дионис Костилаки молча оглядел комнатенку, задержав взгляд на портрете.

— Ты что, приехал, голуба? А как же служение Богу? Похерил? Всё вы, братцы, врете! Нет никакого Бога.

— А здесь ничего не изменилось. — Монах опустился в продавленное кресло, всем своим видом давая понять, что диспут на религиозные темы не входит в его планы.

— Тут уже пятьдесят лет ничего не меняется. Все, как было при моем отце.

— Отец твой делал надгробия, — припомнил Костилаки. — А чем занимаешься ты?

— А я делаю покойников! — засмеялся Поликарп. — Ты что, пришел меня учить уму-разуму? Так лучше сидел бы в своем монастыре: Кушал бы капусту. Зачем явился?

— Так просто. Иногда тянет побывать в миру. Повидать тех, с кем когда-то водил дружбу. Вчера испросил небольшой отпуск у настоятеля. Завтра же улечу назад. — Он говорил очень тихо, едва шевеля губами, поникнув острым, хищным носом. Широкий лоб монаха покрыли капли пота. От лягушачьего рта тянуло перегаром.

— Да ты никак пьян, голуба?

— Немного есть, — не стал отрицать Костилаки.

— Каких же таких друзей ты приехал повидать? И почему заглянул ко мне? Разве я когда-нибудь водил с тобой дружбу?

— Ты мне не был другом, Анастас, это верно. Все мои друзья лежат здесь, на кладбище.

— Платоновы, что ли?

— Не только. Ты помнишь Андрона Сартакиса?

— Кто это?

— А Кирилл Попонидис? Знал ты его? — Монах поднял голову и вперился в Гробовщика взглядом, прикрыв больной глаз, словно подмигивал.

— Не помню.

— Врешь, Анастас. Их могилки давно заросли сорняками, но ты прекрасно знаешь, что они здесь.

— Да кто они, голуба? — недоумевал Гробовщик.

В руке у Костилаки оказался замусоленный финик, и он принялся его жевать.

— Хорошо. Я помогу тебе вспомнить. Андрон Сартакис был предводителем нашей шпаны, а Кирилл Попонидис его правой рукой. И было это в начале шестидесятых, когда наши воевали с трущобами. В жестоких боях отроки часто калечили друг друга. Выбивали зубы, ломали кости, пускали в ход ножи и цепи. Но как-то раз, в одной из драк, появилось новое оружие. Изуверское оружие. Кончик сильно заточенной вязальной спицы извлекли из мертвого Сартакиса. Все тогда решили, что это дело рук трущобских ребят, но в следующей битве точно так же погиб предводитель трущобской шпаны. Даже милиция была ошеломлена таким поворотом событий. А потом настала очередь Кирилла Попонидиса, заменившего Андрона. А еще через неделю не стало нового предводителя трущобских. Эта дикая расправа над главарями заставила обе стороны задуматься. Наши не могли выбрать нового командира. Все отказывались, и тогда выбор пал на тебя. И ты согласился. И жертв больше не было…

— Так и драк больше не было, — перебил его Карпиди. Экскурс в историю нисколько не взволновал Гробовщика, а, наоборот, доставил ему удовольствие.

— Твоя правда, Анастас. Парни боялись новых разборок, и тебе удалось договориться с трущобской шпаной, а через полгода вы объединились в единую, мощную (по тем временам) организацию.

— И что это доказывает? — усмехнулся Поликарп. — Зачем ты вспомнил Андрона с Кириллом? Я уже и забыл их имена.

— Это ничего не доказывает, Анастас, разве что… — Монах поднял голову и внимательно вгляделся единственным глазом в портрет матери, висевший над столом сына. — Твоя мама, кажется, обеспечивала всю общину изделиями из шерсти?

— Она любила вязать, — согласился Карпиди. — И что с того? Спицы можно было купить в магазине. Они никогда не являлись дефицитом.

— Видишь, как ты здорово осведомлен! — раздался скрипучий смех Костилаки. — Я, например, ничего не знаю про спицы.

— Не придирайся к словам! — нахмурился Поликарп.

— Не буду. — Монах сделал паузу, чтобы прожевать очередной финик, а затем продолжил: — В своем монастырском заключении я часто думал о тебе и о нашей общине. Меня удивляло твое стремительное восхождение. Я хотел решить для себя, случайность это или очень тонкий расчет. Коварный, изуверский расчет. Мне помог случай. Как ты знаешь, в монастырь приезжает много моих соотечественников. Один из них, гражданин Америки, человек благонравный и набожный, частый гость в нашей горной обители. Как правило, совершает паломничество со своим многочисленным семейством. Однажды он прибыл без домочадцев, и по лицу было видно, что у него горе. Так и оказалось на самом деле. Он поведал мне грустную историю о том, что его бизнес пошел под откос, рухнула американская мечта. Жена его сразу бросила. Нашла кого-то более стабильного. Детей отвезла к своим родителям, так что он мог видеть их теперь только раз в месяц. В довершение несчастий у моего бывшего соотечественника умер отец, и он остался совсем один, без какой-либо моральной поддержки. Закончив свой рассказ, этот американский грек произнес странные слова: «Это мне отмщение за грех моего детства». Я поинтересовался, что он имеет в виду? И паломник впервые в жизни покаялся в этом, на мой взгляд, ничтожном проступке. А дело было вот как. В погожий денек он прогуливался по кладбищу. Ему тогда едва ли исполнилось десять лет, и прогулка по скорбным местам доставляла радость и веселье. Все мы выросли на этом кладбище. На этот раз он зашел далеко, к шведским надгробиям. Глухие места. Посетителей там почти не бывает. На одной из могил сидел парень и чем-то сосредоточенно занимался. Мальчугану сперва показалось, что тот затачивает нож, но, приблизившись, он увидел в руках у парня спицу. Обыкновенную вязальную спицу. Он засмотрелся. Никогда не думал, что спицу можно довести до такого совершенства. Взрослый парень наконец обратил на него внимание. Улыбнулся. Спросил: тебе чего? Лицо парня ему показалось добрым и приветливым, но каким-то необъяснимым образом он почувствовал в нем зверя. Мальчуган задрожал всем телом и залился слезами. Парень схватил его за шиворот, потряс, как трясут банку с пивом перед употреблением, поднес к самой переносице спицу, так что тот почувствовал ее холодное жало, а потом вдруг отпустил: «Иди своей дорогой, мелюзга!»