Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы.

Невозможно узнать. Это их тайна, тайна двоих детей.

— А на лугу никого не было?

— Нет… Кажется, нет.

— А в сарае?.. Вы никого не видели?

— Нет.

Он выудил из кармана десятифранковую монету, вложил ее в ладошку девочке.

— Это вам.

— Он все равно отберет.

— Не отберет. Вы же найдете местечко, где ее спрятать.

Она задумчиво покачала головой, зажала монету в руке, но в глазах ее все равно было сомнение.

— Я еще зайду к вам, — пообещал Равинель.

Уходить следовало с добрыми словами, оставив приятное впечатление, чтобы девочка не вспомнила о его расспросах, о козе, о сарае. Равинель вышел и столкнулся лицом к лицу с почтальоном маленьким тщедушным человечком, который нес свою сумку, выпятив живот, как беременная женщина.

— Здравствуйте, месье… Вы хотели меня видеть? — спросил почтальон. — Наверное, по поводу письма, что пришло пневматической почтой?

— Нет. Я… Видите ли, я жду заказное письмо. А о каком письме вы говорите?

Почтальон смотрел на него из-под сломанного пополам козырька своей форменной фуражки.

— Ну как же. Я звонил, но мне никто не открыл. Тогда я сунул его в почтовый ящик. Вашей половины что, нет дома?

— Она в Париже.

Ничто не обязывало его отвечать на этот вопрос, но теперь он чувствовал себя зависимым буквально от всех. Ему нужно жить в ладу со всеми.

— Ну, тогда привет! — сказал почтальон, входя в дом и захлопывая за собой дверь.

Письмо? Ну не от фирмы «Бланш и Лэюеде» по крайней мере. Ведь он буквально несколько часов назад был там. Может быть, от Жермена? Тоже мало вероятно. А вдруг письмо адресовано Мирей?

Равинель возвращался к себе по освещенным улицам. Внезапно похолодало, и мысли его побежали быстрее.

Дочка почтальона ничего не видела, а если и видела, то ничего не поняла. Она будет молчать. Мирей знала вся округа, и, если бы обнаружилось ее тело, его, Равинеля, без всякого сомнения, известили бы в первую очередь.

Но вот письмо. Может, его написал вор, предлагая свои условия?

Конверт лежал в почтовом ящике. Равинель прошел на кухню и внимательно исследовал его под лампой. «Г-ну Фернану Равинелю». Этот почерк!.. Он закрыл глаза, сосчитал в уме до десяти и подумал вдруг, что он болен, серьезно болен. Он опять открыл глаза и уставился на надпись на конверте. Провалы в памяти… Раздвоение личности… Давным-давно, еще когда он увлекался философией, он читал об этом в старом учебнике Малаперта… Раздвоение личности… Шизофрения… Но это не почерк Мирей. Боже мой, да это и не может быть ее почерком!

Розовый конверт аккуратно заклеен. Равинель открыл ящик буфета и взял нож. Держа его как оружие, он опять подошел к столу, на котором лежало злосчастное письмо. Кончиком ножа он поискал хоть какую-нибудь щелочку в конверте. Напрасный труд! Тогда Равинель просто распорол конверт, как дикарь, и прочитал письмо одним духом, ничего не понимая:

«Дорогой!

Мне нужно уехать дня на два, на три. Не волнуйся, ничего страшного. Я потом тебе все объясню. Продукты в шкафу в погребе. Не открывай варенье, пока не доешь початую банку. Не забывай перекрывать газ, когда не пользуешься плитой, а то ты вечно об этом забываешь. До скорого свидания.

Целую тебя во все места, мой волчонок!

Равинель еще раз перечитал письмо, на этот раз медленней. Потом еще раз. Само собой, письмо старое, завалялось на почте. Скорее всего, Мирей ездила куда-нибудь в начале недели. Он взглянул на почтовый штемпель на конверте: Париж, 7 ноября, 16 часов. Седьмое ноября?.. Да это же сегодня! Черт возьми, а почему бы и нет? Ну конечно, Мирей в Париже. Все нормально! В горле у него встал ком, и он начал хохотать как сумасшедший. Слезы навернулись ему на глаза, и он вдруг со всего маху метнул нож через кухню. Нож вонзился в дверь и задрожал, как стрела. Равинель застыл на месте, ошарашенный, с перекошенным ртом и ужасной гримасой на лице. Пол под ним вдруг заходил ходуном, и он упал между столом и плитой, стукнувшись о пол головой. В углах его рта запузырилась слюна.

Очнувшись через какое-то, вероятно довольно продолжительное, время, он сперва подумал, что умирает или уже умер. Но мало-помалу он начал выходить из этого странного оцепенения. Он вдруг почувствовал себя легким, как бы освободившимся от силы земного притяжения. Весь он будто разделился надвое, на два непроницаемых друг для друга слоя, как вода и масло. Одна его часть испытывала чувство полной свободы, бесконечного облегчения. Другая была по-прежнему тяжелой, непонятной, какой-то липкой. Нужно сделать небольшое усилие, чтобы эта двойственность исчезла. Нужно просто открыть глаза. Но увы, его глаза более не подчиняются ему. Существует некая граница, которую он не в силах преодолеть. Вдруг он ощутил себя в каком-то мертвенно-бледном пространстве. Преддверие рая? Наконец-то он окончательно свободен. Он не испытывал боли, но что-то было не так в его мозгу… Он ощущал свое тело, но оно было аморфным, способным, как жидкость, принять любую форму… Душа… Он превратился в душу. Он может все начать сначала… Но что начать? В данный момент этот вопрос не имел ни малейшего значения. Главное — следить за этой ослепительной белизной, проникаться ею, напитываться, чувствовать себя светлым, как вода, пронизанная солнечными лучами. Стать водой, чистой, прозрачной водой! Где-то там, впереди, белизна становилась золотистой. Это не просто пространство. В нем есть более темные зоны, и в частности большое мутное пятно, из которого исходит мерный механический звук. Может, это отзвук его прошлой жизни? Среди белизны вдруг что-то шевельнулось, какая-то черная точка, которая начала беспорядочно двигаться. Чтобы все узнать, достаточно одного слова. Только одно слово — и граница будет окончательно преодолена, ощущение великого покоя станет прочным, постоянным. Оно трансформируется в спокойную, несколько меланхоличную радость. Это слово носится в воздухе; пока оно еще далеко, но оно приближается и жужжит. Звук становится даже угрожающим. Да это же просто муха!

Да, муха, которая сидела на потолке… А большое темное пятно оказалось буфетом. Все начинается сызнова в тишине и в холоде. Я ощупываю кафельные плитки на полу. Я весь заледенел. Я лежу на полу. Я — Равинель. А на столе лежит письмо.

Главное — не стараться ничего понять. Не задавать себе вопросов. Как можно дольше оставаться в этом состоянии какого-то безнадежного безразличия. Это сложно. Даже мучительно. Но не нужно ни о чем думать. Нужно попытаться обрести контроль за своими мышцами. Итак, тело, кажется, начинает повиноваться. Если есть желание, можно поднять руку. Пальцы сгибаются. Глаза с удовольствием останавливаются на знакомых вещах. Их можно даже назвать: плита, пол. Все верно. Но на столе лежит это письмо на розовой бумаге, вскрытый конверт… Опасность! Надо бежать отсюда… Вот так, спиной к стене, потихоньку открыть дверь, сразу же резко захлопнуть ее и запереть на один — нет, на два оборота. Теперь уже неизвестно, что происходит за этой дверью. Да лучше этого и не знать. А то увидишь вдруг, как буквы надуваются, разделяются, образуют линии, из которых в конце концов получается ужасный силуэт.