Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс.

Я охотно говорил бы с ней, но точно так же, как она не знала, куда ей пойти, я не знал, что ей сказать. Мне было просто приятно, что она рядом, и она чувствовала, что мне хорошо, и это порождало безмятежную, трогательную, иногда меланхолическую тишину. Вероятно, счастье тоже должно быть с налетом какого-то сожаления. Как видите, я пытаюсь передать свои ощущения. Теперь, когда все кончено, эти подробности приобретают особое значение и раздирают мне сердце. Вот мы с Элианой отправляемся спать. Спальня обставлена с большим вкусом. Обставлял ее приглашенный из Нанта оформитель. Поначалу она казалась мне чересчур уж красивенькой, как на рекламном проспекте. Но мало-помалу мы приспособились к ней, как к новой одежде. Пока Элиана причесывалась на ночь, я ставил будильник. Иногда рука у меня замирала: мне тридцать лет, а я живу как старик. Да нет, скорее как солдат. Я подчинялся дисциплине, а не благоприобретенным привычкам. А Элиана?.. Но к чему мучить ее глупыми вопросами? Я тушил свет. Ставни я никогда не закрывал, разве что во время грозы, когда над лугами летали брызги с моря. Мне нравилось, лежа в постели, видеть звезды и луч маяка, такой стремительный, что он казался воображаемым. А потом?» Раз уж я решил рассказать все, то должен затронуть и этот важнейший вопрос. Любовь — я имею в виду любовь плотскую — не занимала большого места в нашем существовании. Она была просто обрядом, хотя и приятным. Как и во всем остальном, Элиана и тут прилагала старание. Она считала, что удовольствие — неотъемлемая часть комфорта, и отдавалась мне пунктуально, но без огня. После ласк мы обменивались благонамеренным поцелуем и быстро засыпали. Так, похожие друг на друга, проходили наши дни и наши ночи. Я много работал; мой сейф наполнялся купюрами, которые я ежемесячно отвозил в банк. Деньгам я не придавал особого значения. Не было у меня и никаких честолюбивых устремлений. Я жил только своей работой. Тут необходимо сделать уточнение. Я не ученый, Боже упаси. Занятия частенько нагоняли на меня скуку. Но у меня на удивление «легкая рука». Мне трудно объяснить вам, что это значит. Вы, конечно же, слышали о лозоискателях. У них чутье на воду; они чувствуют ее нервными окончаниями; источник притягивает их, как магнитный полюс — стрелку компаса. У меня же прикосновение целителя. Руки инстинктивно отыскивают больной орган, и животное тотчас покоряется. Между ним и мною происходит некий обмен — лучшего слова я не подберу. Разумеется, все это не очень ясно, но истина не всегда ясна; как вы увидите впоследствии, она даже может выглядеть невероятной. Бесспорно одно: подле животного я обретаю свою подлинную природу. Я выныриваю из того тумана, в котором обычно витают мои мысли. Я сосредоточиваюсь, становлюсь предельно внимательным. Я обращаюсь в собаку, лошадь или быка. Их плоть я ощущаю в своей. Я разгадываю их сквозь себя и подлечиваю себя сквозь них. Мне кажется, нечто подобное должны испытывать музыканты (конечно, настоящие), и это потрясающее чувство. В нем заключена такая радость, которой никогда не насытишься. Людей мне понимать нелегко — их окутывает плотное облако слов и побуждений. Животные же суть лишь любовь и страдание. Я — общинный пастух, образованное животное, возвращающее жизнь другим животным.

Возможно, подобные выражения режут слух, но я наверняка употребляю их в последний раз. На болота я больше никогда не вернусь. Эту долгую скобку я открыл лишь для того, чтобы вы лучше представили себе, какие чувства овладели мною после визита Виаля. Гепард! Признаюсь, я растерялся. Я боялся, что не справлюсь. А если я не справлюсь — конец моей уверенности, той веры в себя, что вливает в моих животных жизненную энергию, благодаря которой лекарства затем производят требуемый эффект. Слово «гепард» порождало во мне неприятные отзвуки. Было в нем нечто скрытное, ядовитое. Я быстро поужинал и, перед тем как лечь спать, пометил в перекидном блокноте: М.Х. Я мог бы написать и полностью: Мириам Хеллер. Почему инициалы? Предчувствие? Не знаю. Помню только, что проворчал вслух: «Он мог бы дать адрес и поточнее!» Потом я подошел к окну — посмотреть на небо. Погода стояла хорошая. В моем распоряжении будет добрых три часа — чтобы съездить туда и обратно ничем не рискуя, этого времени более чем достаточно. Я еще раз приношу извинения за необходимые пояснения. Но иначе тот, кто никогда не видел Гуа, не поймет, в чем дело. А я сомневаюсь, что вы заглядывали когда-нибудь в этот уголок Вандеи, негостеприимный зимой и безрадостный летом. Остров Нуармутье соединяет с материком дорога протяженностью четыре километра, не похожая ни на какую другую. Она петляет среди песков, как тропинка; местами это шоссе, а местами плохой, вечно мокрый проселок. Ее-то, эту дорогу, и называют Гуа. Через определенные интервалы по ее обочине высятся шесты, которые обозначают трассу, когда она затоплена. Дело в том, что движение по ней возможно только в течение трех с небольшим часов в сутки, во время отлива. Но если юго-западный ветер гонит волну в Горло Фроментины, нужно быть начеку: вода прибывает очень быстро, и, поскольку ехать можно не быстрее пешего шага, неосторожный водитель рискует оказаться застигнутым приливом. Тогда ему остается только один выход: бросить машину и бежать к ближайшему из убежищ. Их три. Каждое представляет собой мачту с клетью наподобие платформы, опоясанной поручнем, высотою более шести метров; они установлены как виселицы, на конических основаниях. В прилив над Гуа свыше трех метров воды. А в чем я не признался Виалю, так это в том, что Гуа внушает мне страх.

Конечно, мне доводилось ездить по этой дороге — на острове живут несколько моих клиентов, — но всякий раз мне приходилось себя заставлять. И недаром: несмотря на установленные в обоих концах дороги щиты с указанием времени отлива, происшествия случались нередко.

В шесть утра я на своем «Рено-2СВ» двинулся в путь. Кроме сумки я прихватил чемоданчик с целым набором лекарств. Гуа в это время года пустынен. Нуармутье виднелся лишь фиолетовой черточкой на горизонте. За полосой ила по полетам чаек угадывалось море. Я еще и сейчас слышу доносившееся издали, откуда-то от острова Пилье, басовитое мычание парохода, отыскивавшего вход в устье Луары. Утро было какое-то не совсем обычное. Я ощущал неясное беспокойство. Вместе с тем я был уверен в себе, и настроение было скорее приподнятое — благодаря свежему воздуху и этому торжественному пространству, в центре которого я продвигался как бы ощупью среди рытвин. Фонари спасательных мачт тускнели в свете нарождающегося дня. Я тщательно избегал колдобин, чтобы двигатель не забрызгивало соленой морской водой: для меня механика — это тоже живое существо, которое я старательно лечу. Иногда отважный автомобильчик находил подходящий участок, и тогда я давал ему волю. Пропуская автобус в Нант, который тащил за собой свой мотающийся из стороны в сторону прицеп, я прижался к обочине. Водитель, Мильсан, помахал мне рукой. Потом дорога пошла в гору, и я въехал на остров. От леса Годен до Нуармутье нет и пятнадцати километров. Я преодолел их не спеша. В Ла-Гериньере все еще спали, и я вдруг понял, что заявлюсь к Мириам слишком рано. Поэтому в Нуармутье я остановился в порту и выпил чашку кофе в бистро, где о чем-то вполголоса, сдвинувшись в тесный круг, спорили рыбаки. «Раз гепард похож на большую кошку, — размышлял я, — ему должно подойти то, что подходит кошке.» Мало ли что он родился в Африке…» Но тут я вспомнил лекции нашего преподавателя биологии. Он утверждал, что местность оказывает на животных — как, впрочем, и на людей — огромное влияние. «Никогда не забывайте, господа, — заключал он. — Среда обитания — в этом все!»