Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс.

— Душа моя, я оставил наверху важные бумаги. Если вам понадобится подняться, захватите их для меня.

— Где они?

— В «мушкетерской».

«Мушкетерской» мы называли небольшую комнату с окнами на север, и называли так из-за портрета двоюродного брата моей матери, который служил великому кардиналу и дослужился до чина капитана. Я любил работать там в жару. Клер взяла свечу и вышла. Я вновь погрузился в работу и ничего не слышал, кроме скрипа собственного пера. Закончив работу, я зевнул и взглянул на часы. Клер ушла двадцать пять минут назад. Что же могло ее задержать? Я не обеспокоился, но мне сделалось как-то не по себе, и я отправился ее искать. Отправился прямо в «мушкетерскую». не прихватив с собой даже свечи, — так хорошо знал все закоулки и переходы замка. Пусто на лестнице, пусто в коридоре, что после многочисленных разветвлений ведет в «мушкетерскую». В тусклом свете сумерек я увидел на столе свои бумаги и сунул их под мышку. Теперь я уже встревожился и, пустившись в обратный путь, принялся громко звать: «Клер! Клер!»

Нашел я ее на другом конце замка, плачущей. Сквозняком у нее задуло свечу, и, как она призналась, напуганная сгустившейся темнотой, она не решилась сделать больше ни шагу.

— Но как вы попали сюда? — изумился я.

— Я заблудилась.

Не придав особого значения ее словам, я отвел жену в наши покои, и вскоре она оправилась от слез и испуга, но я очень плохо спал в ту ночь. Клер заблудилась в доме, где прожила столько лет? Нет, это невозможно. Она что-то от меня таила. Тревоги, так ненадолго оставившие меня, пробудились с новой силой. Я стал незаметно следить за своей женой и спустя некоторое время вновь повторил свою попытку, на этот раз при свете дня. Клер опять не нашла дороги, она блуждала среди знакомых вещей, будто внезапно лишилась памяти. Тогда я вспомнил, что нотариус, впервые рассказывая мне о семействе Эрбо, сказал, будто Клер считают несколько не в себе. Я не замечал у нее никаких признаков безумия, но, возможно, задремавшая ненадолго болезнь вновь набирала силу? Клер была больна, в этом я не сомневался. И не только душой — телом тоже. У нее пропал аппетит, на исхудалом личике читалось затаенное страдание. Я пригласил из Ванна молодого врача, о чьих талантах был наслышан. Он внимательно осмотрел Клер, долго слушал, как она дышит, следуя методе нашего общего земляка Леннека, который и ввел ее в моду, потом отвел меня к амбразуре окна.

— Не скрою, господин граф, — начал он тихо, — я очень обеспокоен. Диагноз не оставляет сомнений: истощение…

— Неужто чахотка? — спросил я, содрогаясь от одного только зловещего слова, предполагающего еще более зловещую реальность.

— Нет, пока нет. Но и предсказывать ничего не могу. Однако заботливый уход, обильное питание и полный покой могут положить конец коварной апатии. Главное — никаких забот, никакого утомления мозга. Избавьте вашу больную от малейшего беспокойства. Для начала попробуем полечить ее молоком ослицы. Я навещу вас через две недели.

Так кончилось мое счастье. Череда черных дней открылась передо мной, и конца им не предвиделось. Клер уже не могла вставать и не отпускала меня от себя ни на секунду. Заметив, что она задремала, я изредка выходил в парк подышать свежим воздухом, но, вернувшись, непременно находил ее в страшном возбуждении, лихорадке и слезах. Я умолял ее открыть мне причину ее тревог, но она твердила одно:

— Я боюсь… Мне страшно…

— Дорогая моя, доверьтесь мне, скажите, отчего вам страшно? Я с вами. Да и нет здесь никого, кто бы вам угрожал…

Но она замолкала, закрывала глаза и, не выпуская моей руки, погружалась в забытье, которое длилось часами. От лекарств ей не сделалось лучше. Обеспокоенный, я предложил написать ее родителям, чье молчание мне казалось по меньшей мере странным: они не соизволили даже приехать на свадьбу своей дочери, хотя я отправил им весьма учтивое письмо. Мое предложение так разволновало и огорчило Клер, что, боясь нового нервического припадка, я более к нему не возвращался.

Наступила ночь, я улегся в постель, не переставая прислушиваться к малейшему шороху в соседней комнате. Невольно я стал перебирать в памяти ту причудливую цепь необычайных событий, которые вот уже три месяца не давали мне покоя. И вдруг мне стало совершенно очевидно, что именно они и были причиной болезни Клер. Откуда еще взяться той изнурительной тревоге, что день за днем подтачивает ее силы? Откуда страх перед одиночеством? дрожь при тишайшем скрипе половицы? Взор, устремленный с таким невыразимым ужасом на мебель и стены, словно она очнулась в чужом, незнакомом доме? Я должен посмотреть правде в лицо: моя жена умирает от страха. С того мига, как рука об руку со мной она вошла в замок, ее не оставляет смертельный ужас. И если я вгляжусь поглубже в самого себя, то мне придется признать, что тот же ужас владеет и мной. Он пробегает по мне электрическим током, у меня покрываются холодным потом виски и увлажняются ладони. Он охватывает меня в самые непредсказуемые минуты, но неминуемо подстерегает возле дверей гостиной или в глубине парка, когда я отваживаюсь отправиться туда. Ту же неизъяснимую власть имеет надо мной звон колокола. Признаться ли во всем до конца? Я не могу жить в том самом замке, что на протяжении стольких лет был для меня единственным источником жизни. Мне то и дело чудятся шаги позади меня, кто-то поджидает меня за дверью, которую я собираюсь открыть. Кто? Увы! Есть ли имена у фантазий расстроенного воображения? Может, и мне стоило обратиться к врачу?» Я притворялся из последних сил. Старался казаться веселым и беззаботным. Но легко догадаться, что обмануть я мог кого угодно, только не Клер. Наши страхи питали друг друга; нас, словно два раскаленных угля, сжигало одно и то же пламя.

Осень опалила деревья. Сорванные ветром желтые листья долго кружили над тростником, прежде чем хрупкими челноками поплыть по воде и через несколько мгновений утонуть. Клер таяла на глазах. Я пригласил другого врача. Врач говорил со мной уклончиво, ободрял, винил осенние туманы, советовал увезти больную в горы. Он ушел, и я остался с чувством отчаяния и безнадежности. Мало-помалу мной овладели усталость и апатия. Мы жили в глухом уединении, словно лесные звери. Даже нотариус — и тот перестал нас навещать. После Мерлена, Ле-Дерфа, семейства Эрбо мы в свой черед стали пленниками замка. Ночь втекала черными волнами в коридоры, перед сном я удостоверялся в надежности засовов и задвижек, потом садился у изголовья Клер, и мы вслушивались, ждали… мы не могли сдвинуться с места, не могли уснуть. Мутная заря обозначала бледными квадратами окна, и нас, обессиленных, заволакивал сон. Мы уже не принадлежали жизни. Я знал, что моя жена обречена. Знал, что сочтены и мои дни. Мы должны были заплатить жизнью за то, что заглянули в тайны, запретные для простых смертных. Уже и сейчас в глазах моей возлюбленной светилось что-то неземное. Она отказывалась от пищи. Золотое кольцо, залог нашего союза, спадало с ее исхудалого пальца, и сухой кашель тревожил ее все чаще и чаще, свидетельствуя о том, как далеко зашла болезнь. Со слезами на глазах я послал за нашим деревенским кюре. Мне трудно описать скорбное величие службы, она потрясла меня до глубины души. Забившись в уголок спальни, едва удерживаясь от рыданий, слушал я святые литании, дарящие прощение и примиряющие страждущую душу с ее Творцом. Кюре, благословив нас, словно бы высвободил наши сердца из злокозненных пут, что сжимали их и душили. Он долго молился за нас, а уходя, взял меня под руку и тихо сказал: