Дмитрий Поляков-Катин - Берлинская жара

Шелленберг пружинисто поднялся и, вместо прощального «Хайль Гитлер», протянул Хартману ухоженную, тонкую, как у женщины, мягкую руку. Хартман проводил его до выхода и спустя пятнадцать минут вышел из дома с противоположной стороны.

Улицы были запружены военной техникой, и потому автомобиль Шелленберга добирался до Беркаерштрассе заметно дольше обычного, что усугубило мрачное настроение начальника СД. К тому же утром в своем загородном поместье он по привычке стрелял из охотничьего ружья по воронам и случайно убил сову, притаившуюся в гуще сосновых ветвей. Удивленный, он поднял за крыло рыжий комок пуха, и на него вдруг глянул круглый укоряющий глаз, медленно застилаемый пленкой голубоватого века. Убить сову всегда считалось дурным знаком.

В длинных коридорах VI Управления наблюдалась какая-то ненормальная суета: повсюду множество солдат выделывало энергичные кренделя, словно танцуя одинаково нелепый танец. Шелленберг повернулся к стоящему на вахте унтерштурмфюреру.

— Эт-то что такое? — спросил он в изумлении.

— Нижние чины натирают полы, штандартенфюрер, — отрапортовал тот.

— Полы натирают? Господи. — Шелленберг вспомнил, что это он перед уходом приказал навести лоск в помещениях ведомства, когда заметил пыль на тумбе со знаменами рейха.

Прошагав по коридору сквозь строй вытянувшихся во фрунт взмыленных полотеров, Шелленберг поднялся на свой этаж. Войдя в приемную, он намеревался, не проронив ни слова, пройти в свой кабинет, как вдруг путь ему преградила тощая фигура секретаря Краузе, который сиял, точно выигрыш на скачках.

— Позвольте вас поздравить, господин Шелленберг!

— С чем? — едва не рявкнул раздраженный Шелленберг.

— Как же? Вы не знаете? — округлил глаза Краузе. — Рейхсфюрер представил вас к званию оберфюрера! И Гитлер уже подписал! От всего сердца поздравляю вас, господин оберфюрер!

С плеч Шелленберга свалился тяжкий камень.

Время от времени Оле наведывался в госпиталь к Ханнелоре без особой причины, лишь для того чтобы ее отлучки на время проведения радиосеансов никому не бросались в глаза. Договорились изображать влюбленных. Впрочем, изображала в основном Ханнелоре: что до Оле, то он, похоже, и впрямь был неравнодушен к хрупкой девушке с огромными, удивленными глазами, однако признаться в этом не мог даже себе.

— Хало, гляди, вон твой жених пожаловал, — показала на дверь пожилая санитарка, менявшая белье под израненной женщиной, несколько часов пролежавшей под руинами разбомбленного дома. — Иди, проветрись. А то бледная, как покойник.

Госпиталь был переполнен криками и стонами раненых. Недавний налет английской авиации отличался внезапностью, служба предупреждения сработала с опозданием, и многие просто не успели добежать до убежищ. Мест в больницах и госпиталях и так не хватало из-за наплыва раненых с Восточного фронта, а тут еще бомбежка. Врачи и медперсонал не спали вторые сутки и передвигались, шатаясь, с очерствевшими лицами, испачканные кровью пациентов, как мясники на бойне.

Кормившая пострадавшего при тушении пожара семнадцатилетнего шуцмана Ханнелоре подняла голову и помахала рукой Оле: «Сейчас». Но до тех пор, пока шуцман не проглотил последнюю ложку овсянки, Оле топтался на пороге госпиталя.

— Что-то случилось? — встревоженно спросила Ханнелоре.

Оле пожал плечами:

— Да нет, ничего. Зашел вот, как договаривались, чтобы… Пройдемся?

— Ну, ты выбрал время. Смотри, что у нас творится! — Она улыбнулась, взглянув на растерянное лицо Оле. — Ладно, четверть часика у меня есть. Давай погуляем, но немножко. Договорились?

— Через парк?

— Нет, долго. — Ханнелоре заглянула ему за спину. — Что это там у тебя в руке?

— Ну, это так, — смутился Оле и даже слегка покраснел. Он поджал губы и протянул ей крохотный сверток с цветами. — Маленький букет фиалок.

— Ой, это мне? — Девушка обрадовалась так искренне, что Оле смутился еще больше.

— Ну, да, раз уж мы… это… встречаемся… как бы…

— Ты знаешь, а ведь мне никто никогда еще не дарил цветов, — с легкой грустью засмеялась она. — Ты первый.

— У тебя кровь на щеке, — нахмурился он.

— Ой, это не моя.

Он достал из кармана носовой платок.

— Не бойся, он чистый. — И поднес его к ее губам. — Плюнь. Я вытру.

Оле осторожно, почти нежно вытер щеку девушки.

Они пошли по пустынной в этот час улочке, огибающей церковь. Какие бы практические цели ни преследовали эти встречи, ему было приятно находиться рядом с ней, слышать ее голос, наблюдать, как она поправляет волосы длинными, тонкими пальцами, как легко смеется.

— Ты их лечишь, а я бы их давил, — проворчал Оле.

— Кого? — удивилась Ханнелоре.

— Военных… нацистов, эсэсовцев. Это же наши враги.

— Раненые же. Пострадавшие. — Она даже остановилась. — Лечить надо.

— Мы-то с тобой не немцы, чтобы их лечить. — Оле гордился, что он латыш. И гордился, что он русский. «В этом сочетании — сила», — любил повторять он. — Пусть немцы сами выхаживают своих героев.

— Ну, что ты? — мягко упрекнула Ханнелоре. — Врач должен лечить. Любого. Каждого. Иначе мы все станем как дикие звери. — И без всякого перехода мечтательно заметила: — Вот если бы ты и правда был моим женихом и звал меня на свидание. А я такая вся пам-па-ра-рам, пам-па-ра-рам. — Она сделал несколько танцевальных па и засмеялась.

— Какая ты все-таки малахольная, — усмехнулся Оле и полез в нагрудный карман. — Вот, Пауль просил тебе передать лекарства, и еще ветчина, рыба… — Он передал ей пакет. Зная, что Ханнелоре страдает малокровием, Пауль (он же Хартман) доставал поднимающие гемоглобин препараты через своих знакомых в Швеции и Португалии.

— Передай ему большущее спасибо, — смутилась она. — Мне надолго хватит.

На пересечении с широкой улицей, по которой с ровным грохотом тянулась колонна военных машин и солдат в запыленной, мокрой от пота униформе, им пришлось задержаться. Молодой лейтенант, заметив Ханнелоре, послал ей воздушный поцелуй. Оле невольно надулся.

— По мне, так они совсем распоясались, — процедил он сквозь зубы.

Ханнелоре задрала голову, чтобы заглянуть ему в лицо, и добродушно рассмеялась:

— О, да ты никак ревнуешь, мой благородный Хосе?

— Ничего подобного, — мотнул головой Оле. — Просто… не люблю наглецов.

— А жаль… — Брови девушки сдвинулись в притворной печали. — Если бы ты и правда был моим возлюбленным, то заревновал бы — ух!

Колонна прошла, и они двинулись дальше. Несколько раз Оле почти уже решился взять ее за руку… и не взял. Ему хотелось разуверить ее, сказать, что она ошибается, что он даже очень, очень ревнует, но Оле не умел говорить такое, он вообще отличался немногословием, а уж к каким бы то ни было душевным излияниям не был способен совершенно.