Александр Витковский - За пять минут до ядерной полуночи

Затянувшееся сосредоточенное молчание, нервная дробь постукивающих о стол пальцев, покусывание губ не внушали оптимизма.

– Ну, что мне делать? Членов телеклуба знатоков пригласить и у них спросить: «Что? Где? Когда?» Они пацаны башковитые, наверняка что-то подскажут. – В голосе генерала прорезались нотки нетерпеливого недовольства. – Давайте, включайте мозги на 120 лошадиных сил и думайте, что бы это такое могло быть… И не забудьте, там еще о детях что-то…

– Эврика! – воскликнул Моруженко, громко хлопнув в ладоши. – Лошади! В смысле кони!

Оба контрразведчика озадаченно посмотрели на своего седовласого коллегу, потом сами многозначительно переглянулись.

– Совсем ополоумел, видать, переработался… – не то озабоченно, не то шутливо произнес Сиддиков. – Пора лечиться… Или ты спартаковский болельщик? А двадцать один – любимый ряд и родное место в Лужниках?

– Да нет же… Кони! – не унимался Николай. – Кони и Дон! Где в Москве кони купаются? В смысле плывут?

– Точно, без психотерапевта и недельного отпуска по болезни тебе не обойтись, – наигранно сокрушенно произнес Юрий Гужевой.

– Господи, ну как вы не понимаете, – досадливо горячился Моруженко. – Памятник Шолохову на Гоголевском бульваре помните?

– И что дальше, креативный ты наш? – уже не скрывая хоть и дружеской, но все же издевки, поинтересовался генерал. – Хотя… – Неожиданная догадка вдруг вкралась и в его голову.

– Точно! – от восхищения открыл рот и третий участник разговора. – Сидит наш советский письменник в телогрейке на лодке, а у него за спиной кони плывут в фонтане… э-э-э… в смысле по реке.

– Вот-вот, наконец-то дошло, – широко и весело разулыбался Моруженко, переводя хитрый взгляд с одного собеседника на другого. – А если это Шолохов, то река-то как называется?

– Дон! – разом выдохнули его собеседники.

– Но при чем тут кони? – От нетерпения генерал заерзал в кресле.

– Кто знает, сколько их там, этих коней-дончаков? А?

– Двадцать один, точно помню, двадцать один! – едва не поперхнувшись от азарта, почти выкрикнул Сиддиков. – Очко то бишь!!!

– Правильно!

– Ну, Николай Петрович, ты – голова-а-а! Тебе не грех и пять жен иметь, детишек, таких же, как ты, умненьких, целый взвод нарожаешь – вообще цены тебе не будет!

– Ага, в нашей стране уже давно лауреатов Нобелевской премии не было, все больше на Шнобелевскую претендуем, – подхватил шутку руководителя Анатолий Сиддиков.

– Но где там тайник заложить можно?

– Да прямо в морду двадцать первой лошади и затолкать – больше некуда.

– Но ведь там кругом вода течет… Неужели ты думаешь, что французский разведчик снимет ботинки, носки, закатает штаны до колен и босиком – шлеп, шлеп – побредет к лошади тайник закладывать?

– М-да… Проблематично, – задумался Моруженко. И тут же нашелся. – Но ведь двадцать первая лошадь как раз с края будет.

– Ну, не знаю – не знаю… – продолжал сомневаться генерал, хотя чувствовалось, что рассуждения и догадки его заинтриговали, а доводами своих коллег он пытался разрушить собственные сомнения. Уж больно как-то выглядело это все фантастично…

– С другой стороны, и место ведь удачное, – настаивал на своем Николай. – Рядом контора, где объект работает.

– Точно, из окна его рабочего кабинета памятник – как на ладони, – уточнил Сиддиков. – Даже сам сможет закладку тайника французами отследить, а вечером, в сумерки, идя домой, контейнер снять и метку о проведенной операции поставить.

– Тоже босиком? По воде? Как ты себе реально это представляешь? Ладно бы ранней весной или поздней осенью, когда фонтан не работает… А тут – разгар лета, – не унимался в своем скепсисе начальник. – Хотя…

Генерал взял бланк с текстом сводки оперативно-технического контроля и процитировал: «Кстати, нам очень понравилась ваша идея с использованием ребенка».

– Так вот же оно, объяснение! Все просто, как валенок! – Анатолий Борисович сам изумился собственному наитию – неожиданному, ясному и понятному. – В жару в этом фонтане тьма малышни барахтается, а у Коржика сын есть – шустрый малый. По наущению папаши запросто может контейнер изъять… Но вот как французы закладывать этот тайник будут, ума не приложу…

– Ладно, в конце концов, это не наша головная боль. Пусть французская разведка об этом печется. Наверняка у них какой-нибудь план имеется. Хотя нам, конечно, об этом тоже не мешало бы знать. Как-нибудь на досуге подумайте об этом…

Завершая мозговой штурм, генерал крепко, до хруста в суставах, пожал руки своим сослуживцам.

– Ну, умницы вы мои, была б моя воля, зарплату бы вам повысил. А так – чем могу…

– Значит, ничем…

– Что, генеральское рукопожатие уже ничего не значит? – съехидничал руководитель группы.

– Ну как же, товарищ генерал, – в тон ему продолжил Сиддиков, – теперь неделю руку мыть не буду. А с каждого, с кем поздороваюсь, червонец возьму – как-никак, отеческим теплом генеральской длани делюсь…

Мохаммед уже давно потерял счет дням, неделям и даже месяцам. Поначалу он еще как-то пытался следить за временем, но даже это оказалось невыполнимой задачей. От непосильной работы – до ломоты в костях и шума в голове, – голода и побоев он утро путал с вечером, а поднятый на ноги ударом палки или просто пинком, спросонья не мог понять, день сейчас или ночь. Лишь иногда удавалось спросить у кого-нибудь число и день недели, но чаще всего в ответ на любой свой вопрос он получал зуботычину. Рядом уже давно не было никого из его паломнической группы. Кого-то убили, кого-то увезли в неизвестном направлении, кто-то умер от болезней, голода и непосильного труда. О женщинах он как-то услышал, что их сделали секс-рабынями, самых непокорных забили камнями, как последних шлюх, одна из несчастных повесилась.

Мохаммед держался из последних сил, буквально зубами вцепившись в тот ошметок своего прозябания, который с великим трудом и натяжкой можно было назвать жизнью. Его заставляли рыть окопы, подвалы, какие-то укрепления и могилы для павших в сражениях с правительственными войсками шахидов ДАИШ. Эту знакомую с первого дня рабства работу он выполнял с особым усердием, всем сердцем ненавидя даже мертвых бандитов и тихо злорадствуя и радуясь тому, что еще одной мразью на земле стало меньше. Но бандиты считали всех погибших шахидами, которые попадут в царство Аллаха, и обратит Всевышний на них свой светлый лик. Но чтобы на земле о них не осталось памяти, Мохаммед, если это ему удавалось, никогда не оставлял даже мало-мальски приметного камня на могиле, не то чтобы насыпать холмик или положить плиту. Несколько раз он пробовал бежать. Его ловили, избивали, лишали еды (если те объедки, которые ему перепадали, можно было назвать едой), воды и сна, а потом вновь начиналась каторга изматывающего, непосильного труда. Далеко не всегда имея возможность совершать намаз, он научился радоваться даже ничтожным песчинкам мимолетной удачи и за это благодарить Аллаха в своей душе. Счастливым он считал день, когда его не били, когда удавалось поесть хотя бы раз в сутки, а уж если его отправляли пасти овец, то эти редкие дни он считал великим даром Всевышнего.