Мик Геррон - Хромые кони [litres]

В целом все складывалось чики-чики.

Хасан тяжело наступил на руку поверженного Керли и опустил лезвие топора на голову поверженного Керли.

– А теперь скажи: с какой стати мне оставлять тебя в живых? – спросил он.

Ответ Керли смешался с жалобным скулежом сквозь забитый грязью рот.

– Нет, ты все-таки скажи, – повторил Хасан и чуть приподнял топор.

Керли повернул голову вбок и выплюнул листву и грунт.

– О-а.

– По-твоему, это ответ?

Керли сплюнул еще порцию.

– Нога…

Хасан снова опустил топор; теперь лезвие касалось виска Керли. Он надавил на топорище, увидел, как Керли закрыл глаза и напрягся. Может быть, подумал Хасан, страх, который поселился сейчас в Керли, – это тот же самый страх, который жил раньше в Хасане? А поскольку в Хасане страх сейчас не обитает, скорее всего, так и есть. Интересно, выйдет из этого хохма? Понравится публике? Что тот самый страх, который Керли запустил в кишки Хасану, теперь тычется своим рыльцем в его собственные потроха? Наверное, не все поймут такой прикол. Наверное, это надо пережить лично.

Еще один нажим на топорище, и по лицу Керли побежала струйка крови.

– Ты что-то там сказал?

Керли издал какой-то звук.

– Сказал что-то?

Тот же звук.

Плотно обхватив связанными руками топорище, Хасан опустился на корточки. Топор сильно вдавился Керли в висок.

– Ты хотел что-то сказать? – проговорил Хасан, с нажимом на каждый слог.

– Так и надо, – прошептал Керли.

А может быть, это было «не надо».

Хасан подождал еще. Лицо Керли было прямо перед глазами. Совсем близко. Хасану хотелось бы каким-то образом заглянуть Керли в голову, каким-то способом осветить там все, не прибегая к безжалостной хирургии. Но способа не было. Хасан был уверен, что такого способа нет. И он наклонился еще ближе.

– Знаешь что? – сказал Хасан. – Из-за таких, как ты, мне стыдно, что я британец.

А потом поднялся и пошел прочь.

Он вернулся к машине и пошел назад по грунтовке, которая в конце концов вывела на проезжую дорогу. Он понятия не имел, где находится. Он обессилел, его мучили голод и жажда – все это было плохо; он замерз и был весь в грязи – и это тоже было плохо. Но руки его больше не были связаны, потому что он перетер пластиковый тросик о лезвие топора; и страх больше не глодал его внутренности, потому что страх он оставил позади, в лесу. Он выжил. Он никому не был обязан своим спасением. Он выжил только благодаря себе. Только потому, что он тот, кто он есть.

И может, еще потому, что ему явилась Джоанна Ламли.

Ларри он нигде не видел, но это не имело значения. Он не видел кроликов и не слышал птиц, а счет времени потерял задолго до того; однако же, еще не выйдя на дорогу, он увидел впереди свет: пульсирующие овалоиды окрашивали деревья голубым, и снова голубым, и снова голубым. И скоро навстречу ему бежали люди, в лихорадке суеты и звуков.

– Хасан Ахмед?

Кто-то осторожно отобрал у него топор, кто-то поддерживал под руки.

– Ты Хасан Ахмед?

Вопрос был достаточно простой, и он не долго искал ответ.

– Да, – сказал он. – Это я.

И добавил:

– Я живой.

И услышал, что все очень этому рады. И его понесли к свету.

Дорожные работы на Олдерсгейт-стрит подходят к концу. Поток автотранспорта снова беспрепятственно течет по улице. Если нашей любознательной пассажирке, с которой мы имели случай познакомиться ранее, вздумалось бы, проезжая мимо, снова взглянуть на Слау-башню, здание промелькнуло бы слишком быстро, не давая возможности для пристального изучения, хоть лондонские автобусы и предрасположены порой к задержкам, не имеющим никаких рациональных объяснений. Как бы там ни было, самое большее, что предоставят ей сложившиеся обстоятельства, – это беглый осмотр. Лишь на миг ее взору предстанет сидящий за компьютером молодой китаец в очках с массивной оправой, а затем Слау-башня скроется из виду. Что бы ни происходило там раньше, очевидно, происходит там и до сих пор. Какие бы тайны ни хранили эти выцветшие крашеные стены, они, несомненно, хранят их и по сей день.

Тем не менее нашей любопытнице теперь открыты новые возможности удовлетворить свою тайную страсть – возможности, которых у нее не было во время ее первого путешествия. К примеру, она теперь может выйти из автобуса и хоть целый день просидеть на остановке, глядя на никогда не открывающуюся парадную дверь Слау-башни напротив, нимало не опасаясь, что появится Джед Моди и начнет принимать меры, с тем чтобы вынудить ее сдать занимаемые позиции и ретироваться. Однако такое бдение сулит ей не слишком много интересного, да к тому же имеется и более многообещающая смотровая площадка: если она перейдет через дорогу, поднимется по лестнице у входа на станцию «Барбикан», пройдет по пешеходному мостику, то после короткого марш-броска по выложенной кирпичом эстакаде обнаружит невысокий, длинный и, в зависимости от погоды, возможно, сухой парапет, где она сможет примоститься, закурить, если захочет, сигаретку и безмятежно наслаждаться видами, которые предложат дожидающиеся ее окна.

Видами, несомненно, более познавательными, нежели доступны из автобуса. К примеру, станет совершенно очевидным, что строительным материалом для шаткого зиккурата по одну сторону от рабочего стола молодого китайца послужили коробки из-под пиццы, а для жестяной пирамиды по другую – банки из-под колы; и также станет очевидным, что, судя по всему, кабинет предоставлен китайцу в единоличное пользование. В кабинете имеется и второй стол, но его столешница так пустынна и чиста, что вид ее вызывает мысль об антисептиках. Словно какая-то особенно усердная уборщица вытравила все следы убывшего постояльца; эта стерилизация, судя по всему, нисколько не вывела из равновесия бывшего соседа по кабинету, который глубоко погружен в то, что происходит на его мониторе.

Тщательно наведенный здесь порядок отчетливо контрастирует с происходящим в соседнем кабинете, который выглядит так, словно был эвакуирован в пожарном порядке. Столы здесь до сих пор заставлены стандартным офисным хламом: еженедельники раскрыты на страничках с предстоящими мероприятиями, ручки валяются без колпачков, будильник, радиоприемник, лохматый гномик – все, что после внезапного отбытия сотрудника с рабочего места обычно сметается им в первую подвернувшуюся под руку коробку и уносится домой. Здесь же все остается на своих местах, из чего можно заключить, что те двое, что до недавнего времени занимали этот кабинет, имели веские основания не возвращаться за своим добром; возможно, потому, что совершили некий проступок, вследствие чего были объявлены не просто персонами нон грата, но и рисковали при случае встретиться с неприкрытой агрессией сверху.