Рэймонд Чандлер - Окно в вышине

Справа от него стоял стол, на котором были полупустой стакан со спиртным и пепельница, полная пепла и окурков. На трех окурках остались следы губной помады, ярко-красной китайской губной помады. Вероятно, той самой, которой пользовалась блондинка.

Возле другого кресла была еще одна пепельница, но в ней были только спички и пепел, окурков не было.

Два запаха боролись в комнате. Один был запах духов, пока еще довольно сильный, другой — запах смерти, запах разложения, которому первый должен был, в конце концов, уступить.

Я пошел осматривать квартиру, включая и выключая свет. Две спальных комнаты. Одна отделена светлым деревом, другая — красным кленом. Светлая, вероятно, была запасной. Прекрасная ванная, облицованная желтовато-коричневой и темно-красной плиткой, с душем за стеклянной дверью. Маленькая кухня. В раковине гора бутылок и стаканов. На них множество отпечатков пальцев, которые, может быть, помогут расследованию, а может быть, и нет.

Вернувшись опять в гостиную, я остановился посреди комнаты и задумался. В моей голове вертелась только одна мысль, — какой теперь стал счет. Итак, еще один. Если учесть, что я был тот самый малый, который обнаружил труп Морнингстара, а потом исчез, то счет становился большим, очень большим. Итак, теперь стало три убийства. Да, брат Марло, ты увяз по уши. И что там ни говори, у тебя нет никаких ни разумных, ни логических, ни даже дружеских доводов против. Но это еще не самое худшее. С той минуты, как я перешагнул порог этого дома, я больше не был свободным агентом. С этой минуты я должен был обдумывать каждый свой шаг и отказаться от свободы выбора — теперь я находился во власти обстоятельств.

Ну что ж, быть может, Карл Мосс будет так добр, что защитит Мерль с помощью мантии Эскулапа, это было бы в его духе. А вдруг он ограничится лишь тем, что даст ей облегчить душу, и не более того.

Я снова подошел к жаккардовскому креслу и, стиснув зубы, наклонил кресло так, чтобы его голова оторвалась от спинки кресла. Пуля вошла в висок, похоже, что это было самоубийство. Да только такие люди, как Ваннье, не кончают жизнь самоубийством! Шантажист, даже если он перепуган, все-таки полон чувства власти над своей жертвой и ни за что с этой властью не расстанется.

Я поставил кресло как оно стояло, и голова Ваннье заняла прежнее положение. Нагнувшись, чтобы вытереть руки о ковер, я вдруг заметил под столом недалеко от его кресла упавшую со стены картину в рамке. Вынув платок, я достал ее из-под стола.

Стекло от падения треснуло. Сзади был маленький гвоздик. Я представил себе, как все это было. Кто-то, кого он знал и совсем не боялся, стоявший с ним рядом, справа от него, вдруг выхватил пистолет и выстрелил ему в правый висок. А потом, испуганный брызнувшей кровью или звуком выстрела, отскочил к стене и задел висевшую за спиной картину. Ударившись об пол, картина отскочила под стол. Убийца либо был очень напуган, либо достаточно осторожен, чтобы поднять ее.

Она была небольших размеров и не содержала ничего интересного. Какой-то тип в мужском костюме и круглой пышной бархатной шляпе с пером высунулся из окна, и очевидно, что-то кричал тем, кто находился внизу. Кому он кричал, видно не было. Хотя снимок был цветной, вероятно, художественной ценности не представлял.

Я поглядел на стены. Тут висело около полудюжины довольно приятных акварелей и гравюр. Как это старомодно — вешать на стены гравюры, не правда ли? Ну, так что же, значит малый любил этот снимок, не так ли? Давний снимок, на котором был изображен человек, высунувшийся из окна на высоком этаже.

Ваннье молчал и ничем не мог мне помочь. Итак, я держал в руках старую фотографию в рамке с треснувшим стеклом.

Мелькнувшая мысль была легка и нежна, словно прикосновенье перышка или снежинки, так что я чуть было не упустил ее, и она не пропала бесследно. Окно в вышине… Человек в окне… Давний снимок…

Меня вдруг бросило в жар — все сходилось в одну точку. Из окна на высоком этаже несколько лет тому назад (восемь лет тому назад) высунулся человек, и высунулся так далеко, что упал и разбился. Этого человека звали Горас Брайт.

— Мистер Ваннье, — восхищенно сказал я, — вы разыграли это как по нотам.

Перевернув картину, я увидел на ее обратной стороне колонку цифр. Чаще всего встречалась цифра 500, несколько раз — 750, два раза — 1000. Тут же была записана общая сумма — 11100 долларов. Последний взнос мистер Ваннье так и не получил. Когда ему принести его, он был уже мертв. В общем-то, не такие большие деньги за восемь лет. Клиент мистера Ваннье упорно торговался.

Я немного надорвал картон, прикрепленный к рамке с помощью граммофонных игл, из которых две уже вывалились. Между картоном и снимком был белый, неподписанный, запечатанный конверт. В конверте лежали две одинаковые фотографии и негатив. На них был снят далеко высунувшийся из окна человек с широко раскрытым ртом, по-видимому, что-то кричавший. Его руки касались кирпичной стены, в которой находилось окно. На заднем плане, у него за плечами, видна была женщина.

Человек на снимке был худ и темноволос. Ни его лицо, ни лицо женщины позади него не были четкими. Он, высунувшись из окна, то ли кричал, то ли звал кого-то.

Держа снимок в руках и разглядывая его, я никак не мог разглядеть в нем ничего необычного. И в то же время я знал, что это не так, сам не зная почему. Я упорно разглядывал этот снимок, и, наконец, заметил то, что было главным. Это была мелкая деталь, но страшно важная. Все дело было в том, как человек на снимке держал в проеме окна свои руки. Его руки ни на что не опирались, и ничего не касались. Они просто повисли в воздухе.

Нет, этот человек не высунулся из окна — он из него падал.

Я положил фотографии в конверт и, сложив картон, засунул конверт и картон в карман. Рамку, стекло и снимок я спрятал в бельевом комоде, сунув под полотенца.

Пора было уходить, и тут я услышал, как возле дома остановилась машина. На крыльце послышались шаги.

Я спрятался за занавесом под аркой.

Входная дверь открылась и затем тихо закрылась.

Несколько секунд тишины, повисшей в воздухе словно пар от дыхания на морозе, были прерваны хриплым криком, перешедшим потом в безутешные рыдания.

Мужской голос, полный бешенства, сказал:

— Ни то, ни се. Повторим все сначала.

Заговорила женщина.

— Боже мой! Луис! Мертвый!

Мужской голос сказал:

— Возможно, я и ошибаюсь, но по-моему, это никуда не годится.

— Боже мой! Он ведь мертв, Алекс. Сделай же что-нибудь, бога ради! Я прошу, сделай что-нибудь!

— Т-так, — донесся грубый, жесткий голос Алекса Морни. — Следовало бы. Следовало бы уложить и тебя, как и его. Чтобы и ты лежала таким же холодным, кровавым, гниющим трупом. Но нет, я не стану. Ты и так уже готова, и так уже гниешь. Всего восемь месяцев замужем, а уже изменяешь мне. О, боже! Думал ли я когда-нибудь, что свяжусь с такой проституткой, как ты?!