Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Возможно, подсадного стукача приведут позже, решил я; сел на холодную железную кровать, а потом и лёг, сняв новенькие кроссовки, аккуратно, рядышком, поставив их на бугристый цементный пол.

Казалось важным разоблачиться, лечь, закинуть руки за голову, простыми действиями обжить враждебное, опасное пространство.

Всё здесь было обновлено, заново покрашено толстым слоем, а потом ещё обеззаражено, щедро промыто хлорной известью. Возможно, меня – невозмутимого, облачённого в новенький спортивный костюм, посреди узилища, безупречно чистого – следовало сфотографировать для рекламы пенитенциарной системы города Павлово: идеальный арестант в идеальной хате.

В углу – параша, журчит вода, истекая в специальную дыру.

В противоположном углу – окно, закрытое снаружи стальным листом с пробитыми в нём многими дырками: воздух проходит, но подсмотреть, что́ там, во внешнем мире, нельзя. Даже если залезть и приникнуть глазом – ничего не увидеть, кроме кусочка апрельского неба.

У меня был свой личный план: после омерзительно лживого спектакля, устроенного в кабинете Застырова, я собирался весь день и всю ночь молиться. Конечно, не ради прощения, но чтоб хоть как-то успокоить дух. Однако сейчас, когда железная дверь с грохотом захлопнулась за моей спиной, я понял, что молиться не желаю, – не только не чувствую себя виноватым, но, наоборот, рад и доволен, что смог выдержать тяжёлый разговор; наплёл с три короба, и вроде вышло складно.

Никола Можайский дал мне столь подробные инструкции, как будто сам всю жизнь провёл в воровских притонах. Он детально объяснил, что ограбление, повлёкшее за собой смерть искусствоведа Ворошилова, скорее всего, квалифицировано прокуратурой как особо тяжкое преступление, а такие преступления расследуются с исключительной тщательностью, с собиранием исчерпывающей доказательной базы. Рассказ Геры Ворошиловой о том, что я, Антип Ильин, якобы в частном разговоре признался ей в ограблении, – это, конечно, важная улика, но она должна быть подкреплена и другими материалами: протоколами допросов, очных ставок и так далее.

Вторая важная улика – видеозапись, сделанная на автозаправке, запечатлевшая мой лихой набег и угон. Однако мужичок-автозаправщик не видел меня в лицо: я атаковал его со спины. И был я серый от грязи, с всклокоченными волосами – на себя обычного не похожий.

Глядя в потолок камеры, покрытый разводами от недавней побелки, я беззвучно рассмеялся.

“Эх-ма, – сказал я себе, – да ведь ты, Антипка, мыслишь, как преступник! Мгновенно усвоил уркаганский лексикон! «Доказательная база», «очная ставка» – ишь, нахватался! Откуда что взялось?! Вроде был деревянных дел мастер – в какой же момент началось превращение в блатаря? А может, ты всегда им был? Человеческие законы писаны не для тебя. Уголовный кодекс не предусматривает существования истуканов. Никола Можайский знает всё, он учёл любые мелочи – это значит, что ты, Антипка-древодел, не первый, не второй и не десятый, кто пошёл на злодеяние ради блага деревянного племени. Кто знает, какие жертвы принесены? Наверняка и кровь лилась. Не ты ли зарубил топором двоих разбойников в городе Богородске двести лет тому назад? А были и другие, умерщвлённые тобой. Не будь дураком, Антипка, подумай, какой ценой деревянный народ умудрился сохранить свою тайну? Сказал же Некрасов: «дело прочно, когда под ним струится кровь»!”

Потянулись часы ожидания.

Никого ко мне так и не подсадили, из-за железной двери не доносилось ни звука.

Я оказался в нигде, в пустоте.

От безделья быстро утомился, сопел и вздыхал.

Одиночество – привычное для меня состояние, но любить его невозможно. Если тебе дан разум, гортань, язык и речь, если тебе даны брови, чтоб нахмуриться, и губы, которые можно раздвинуть в улыбке, – ты должен идти к себе подобным, разговаривать с ними, смеяться, кричать, обонять запахи, трогать. Человеки, эти удивительные мыслящие обезьяны, не могут поодиночке, – они сбиваются в стаи, команды, толпы, отряды, дивизии, они заряжаются друг от друга; когда они в толпе – они понимают свою силу. В храмах, сплотившись в единое целое, они поют псалмы. В офисах корпораций, перед началом рабочего дня, они поют гимны и скандируют речёвки. Сбившись в яростные массы, они сбрасывают правительства и рвут на куски неугодных им вождей. И неважно, белый ты, или чёрный, или жёлтый, или деревянный.

На улицах, в метро, в магазинах они жмутся друг к другу, обмениваясь микроорганизмами, и вырабатывают иммунитет к заразе.

Человек никогда не одинок – даже в утробе матери он знает, что рядом есть ещё кто-то.

Зачем нужны военные парады в эпоху атомных подводных лодок и гиперзвуковых ракет? А затем, что каждый солдат, печатая шаг в едином – плечом к плечу с другими – строю, задыхается от восторга.

Я ходил в кинотеатры, забитые до отказа, смотрел фильмы ужасов и вскрикивал вместе со всеми, когда на экране маньяк атаковал очередную визжащую жертву.

Я ходил на стадионы, орал и подпрыгивал вместе с тысячами других, и когда игрок терял мяч, я слышал, как болельщики возмущались: “Да он деревянный!” – и я ругался вместе с ними.

Я знал, что если схвачу соседа за воротник, и прокричу ему в ухо: “Я тоже деревянный!”, и отломлю собственный мизинец, и покажу как доказательство, – в ответ он захохочет: “Брат, мне всё равно, кто ты, главное – наши выиграли!!!”

Устремляясь к одной цели, объединяясь, люди становятся одинаково живыми.

Я ходил в клубы, смотрел шоу стендап-комиков, видел, как десятки совершенно разных зрителей одновременно падали со стульев от хохота, и падал вместе с ними, и ни один не обратил внимания, что я падаю с деревянным стуком, как бревно.

Конечно, даже в самой тесной толпе каждый человек – особенный.

У каждого есть своя тайна; каждый сражается на своей войне, о которой другие ничего не знают.

Я – деревянный, я это скрываю.

А у тебя – мигрень, неизлечимые головные боли.

Ты – некрасивая, это катастрофа, но с этим надо как-то жить, приспосабливаться. Секса не было полтора года, что делать – неясно.

Тебе – вы́резали опухоль, каждые шесть месяцев ты ходишь проверяться, над твоей головой висит дамоклов меч, смерть дышит в затылок, но надо держаться.

Ты – алкоголик; никто, кроме жены, не в курсе.

А у тебя, милая, нежная, прекрасная, – панические атаки, ты не можешь есть, тебе кажется, что тебя тут же стошнит, ты ходишь к психотерапевту. За часовую сессию – сто долларов, за десять сессий – восемьсот пятьдесят.

А ты, чисто выбритый бизнесмен в новеньких штиблетах, – утонул в долгах, всем врёшь, к тебе приходят коллекторы и угрожают, ты занимаешь и перезанимаешь у друзей и знакомых, и скоро тебе придёт конец, но ты об этом не думаешь, потому что у тебя четверо детей, и если я приду к тебе и скажу: “Смотри, я уникальный, деревянный, мне триста лет”, – ты ответишь: “У тебя свои проблемы, у меня – свои”.