Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

– В смысле – как его жена из дома выгнала, если он этот дом только начал строить?

Мой собеседник посмотрел на меня печально, синева глаз сгустилась.

– Ого, – тихо произнёс он. – Ты меня что, на словах ловишь? Ты зря так делаешь. Ты вообще знаешь, кто я?

– Я знаю только то, что ты сам сказал.

– Вот именно! Я к тебе с душой, повеселить тебя хотел, угрюмого, а ты зубы показываешь! Я не знаю, что ты там поджёг, хоть Мавзолей Ленина подожги, мне похер. Но ты не веди себя как пёс, ты веди себя как человек! Особенно на киче! У тебя машина есть?

– У друга есть.

– А огнетушитель там есть?

– Не знаю. Наверное.

– А вот ты скажи этому другу, чтоб проверил огнетушитель! Это я делюсь с тобой опытом.

– Понял, – сказал я. – Учту. Но если мне срок дадут, опыт мне понадобится нескоро.

Синие глаза снова брызнули бедовыми, беспощадными искрами.

– Ну, начинается! – с отвращением воскликнул Володя, скривил рот и спародировал меня, довольно смешно. – “Срок дадут!” Не думай про это. Когда дадут, тогда подумаешь. Ты, краснодеревщик, мне вот чего скажи. Если Застыр – твой земеля, может, поделишься? – Володя коротко взмахнул белой ладонью. – Ну, что там было, с этим учёным историком? Мне, конечно, по барабану, но чисто для себя – хочу понять. Нас же всех месяц трясли! – Он постучал себя пальцем по груди. – Всех крадунов, всех, кто при делах, кто при понятиях, весь город, весь район, кошмарили по беспределу, такого давно не было. Говорили, у историка в сейфе лежала деревянная голова, отрубленная от статуи Богородицы, древнейшей, со времён до нашей эры, а может, ещё в два раза древней, а внутри головы – вырезанный тайник, и в тайнике – золотые монеты, общим весом три килограмма. И мало того: эти монеты типа как бы проклятые, их не то что нельзя касаться, но даже и сам тайник нельзя откупоривать ни на миллиметр. И никто про это не знал, потому что сам историк всю жизнь сухарился. Что скажешь?

– Не знаю, – ответил я, глядя в синие глаза. – Застыров мне ничего такого не говорил. Так, два-три вопроса задал, а я ему ответил. Может, было золото, а может, бриллианты. А может, тот, кто ограбил, думал, что они есть, а на самом деле не было. Ты крадун – тебе видней. Мутная история. Если хочешь знать моё мнение – это сделали не местные. Тот ограбленный историк – он же тоже вроде был не местный. Он к нам в город недавно из Москвы переехал. Кто его тут знал? Я не знал. Ты, наверное, тоже не знал.

Володя выслушал меня, ловя каждое слово и ёрзая.

– Вот, братан, – вскричал он, – ты в масть попал! Сто пудов так и было! Москвичи приехали, гастроль отработали, говна на лопате поднесли, а местную пацанву подставили! И растворились в тумане! За это их никто не любит. Никто из наших никогда бы в такую тухлую тему не полез!

– Согласен, – мирно ответил я. – Москвичей нам тут не надо. От них одни проблемы.

– Сто пудов! – продолжал шуметь Володя, возбудившись и закуривая вторую сигарету. – Вот ты – краснодеревщик, а соображаешь лучше профессора! Почему ты, если приехал из Москвы в город Павлово, да ещё привёз с собой золотые ништяки, – почему ты, историк, ёб твою мать, свой дом не охраняешь? Собаку себе заведи, дятел! Южнорусского волкодава! А лучше бурят-монгольского! И спи спокойно! Нет! Он думает, что ему в Павлово, как в Париже, мёдом намазано в три слоя! От этого все проблемы!

Он ещё что-то выкрикивал, окутываясь дымом, но я уже совсем от него устал, и стал думать, как отвязаться, и быстро придумал.

– Извини, – сказал, – на дворе вечер, мне молиться надо.

Володя потух.

– Верующий?

– Ага, – ответил я. – А сейчас пошла Страстная неделя, строгий пост, ругаться нельзя, а только о ранах Христовых размышлять. Ты уж меня не беспокой, ладно?

– Ясный пень, братан, – сказал Володя, смешавшись; видно было, что он хотел ещё поговорить, ему казалось, что он меня едва раскочегарил, а тут такая незадача.

Под его взглядом я полез в свою сумку, вытащил завёрнутый в чистый плат образок Казанской Божией Матери и компактный, в ладонь, молитвослов. Удобно сел по центру кровати, подогнув ноги, а образок утвердил в изголовье. На соседа не смотрел, сделал вид, что забыл про него, хотя на самом деле забыл далеко не сразу, только минут через пять.

Когда подходишь к молитве – мирское отодвигается не одномоментно. Нужно потратить время, нервные, душевные усилия. Последним чувством было злорадное торжество: что, братан, ты не был готов, что я повернусь к тебе спиной? А ничего не сделаешь. Молитву уважают даже самые гнилые и тёмные урки. В этом их слабость.

А может, голубоглазый Володя вовсе не принадлежал к уголовному племени. Может, то был профессиональный оперативный работник, старший лейтенант, срочно выписанный из соседнего райцентра, чтоб расколоть меня, лоха педального.

И не пять – все двадцать минут я потратил, чтоб совсем забыть про него; кто бы он ни был, он – в этот вечер, в этом воняющем хлорной известью боксе изолятора – не имел надо мной никакой власти и не представлял никакой угрозы.

А дальше я, кладя кресты и поклоны, утруждаясь молитвой, и вовсе освободился.

Молящийся – свободен, хоть ты его всего обнеси решётками.

Полное молитвенное правило, положенное в дни Страстной недели, занимает при чтении примерно два часа, в зависимости от усердия молящегося, от того, как сердце люботрудное движется ко взысканию.

И вот – я взошёл в духе, а дух взошёл во мне.

Когда закончил, трижды поцеловав образок, мой голубоглазый сокамерник уже спал, лёжа на боку и кое-как сберегаясь мятой курточкой. В камере было откровенно холодно – но не для меня.

Я встал, поглядел сверху вниз: подсадной урка выглядел беззащитным – а меня защищала самая могущественная сила, какая только есть.

Ночь провёл в н е м о т с т в е, в безмыслии. Болела спина и правый бок. Меня тоже повредил огонь, но, к счастью, я не треснул, как Читарь; повезло.

Утром открылась дверь, – некто равнодушный, камуфлированный, с дубинкой на поясе, велел:

– Ильин! С вещами.

Я немедленно исполнил.

Никола Можайский отдельно предупредил: с вертухаями не ссориться, не задирать их, не скандалить, не дерзить, ничего не просить, не требовать; им всё равно, будь ты хоть убийца, потрошитель, им главное – чтоб не создавал проблем.

Вывели из камеры.

– Вперёд. Шустрее! Направо! Вверх по лестнице!

Вновь я оказался в том же кабинете; тут было холодно – видимо, на ночь открывали форточку, проветривали обстоятельно.

Здесь меня встретили двое: кроме Застырова, был ещё узкий, как нож, пахнущий дезодорантом мужчина в заношенном пиджаке, с кое-как приглаженными лохмами соломенного цвета, – следователь Вострин. Дух его был совсем невелик, но твёрд, похож на ядовитое, йодовое облако. У психологов это называется “отрицательное обаяние”.