Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Но нет, закон моего племени запрещал мне близко сходиться с обычными смертными. Мне это надоело, но я терпел. Выполнял закон, понимая его разумность и необходимость. За сто восемьдесят лет давно изучил людей и твёрдо понял, что они не примут нас, деревянных, не смогут. Если открыться – не поверят. И чем дальше от людей будут истуканы – тем лучше и для тех, и для других.

Человек с вислыми рыжими усами, в чёрном кителе, страшно воняющем копотью, вручил мне бумаги, велел расписаться и отдельно заплатить, чтоб груз вытащили из вагона и перенесли на мою телегу.

Я посмотрел бумаги: отправителем груза значился Николай Можаев: кто такой, я не знал, никогда про него не слышал.

Груз был застрахован в обществе “Россия”, на крупную сумму, и я подмахнул отдельный документ, что отправление получил в полной сохранности и не имею претензий.

В ящике, надёжно завёрнутые в два слоя холстины, лежали куски деревянной статуи, мужского пола. Опознать, чей это образ, было невозможно.

Фигуру выдолбили из мягкой сосны, и не сказать чтоб с особенным мастерством.

Её разнесли на куски топором. Кто-то очень сильный расколол её сначала вдоль, ударив в район левого плеча, и сухое лёгкое дерево лопнуло сразу всё, целиком, сверху вниз; статуя распалась надвое, от плеча до пят. Возможно, понадобился и второй удар, но не более того. Голову не тронули, пожалели, она осталась в целости. Далее отрубили обе руки, в районе предплечий, причём одна рука сохранилась и была приложена к останкам, вторая отсутствовала. Наконец, одну половину тела, меньшую, разбили вдоль ещё раз.

Ноги сохранились, но обе ступни также были отрублены и пропали.

Дерево сильно потемнело от времени, однако следов гниения или работы жучков я не нашёл.

Скорее всего, разрубленные куски статуи закопали где-то в сухом песке, в месте с жарким климатом, и произошла так называемая естественная мумификация. Бывает, и тела животных, да и людей, совершенно не гниют, при определённых условиях, на жаре или, наоборот, в холоде, главное – чтобы не было доступа влаги.

Положив все куски на верстак и осмотрев, я решил, что истукан не подлежит реанимации. Моего мастерства не хватит, чтоб соединить изуродованные части.

Поразмышлял, посомневался, убрал куски с глаз долой – и решил назавтра же ехать на станцию, и отбить Читарю телеграмму.

Стал в уме сочинять текст:

“Посылку получил, но работу сделать не смогу, слишком сложно”.

“Посылку получил, но фигуру восстановить нет возможности. Повреждения значительные”.

“Посылку получил. К сожалению, ничего не выйдет. Прости, братик”.

“Посылку получил, но моего умения не хватит. Сожалею. Твой брат Антип”.

“Посылку получил, но за работу не возьмусь, не получится, вышлю всё обратно, сообщи адрес”.

Перебрал десяток вариантов. И вдруг понял, что слова “не сумею”, “не выйдет”, “не получится” – противны сознанию, появляются в голове – но на язык не сходят, их хочется сразу забыть, а если попали в рот – выплюнуть.

Как это “не смогу”, “не сумею”? А кто же я такой тогда? Зачем тогда мне руки, глаза, мои навыки, зачем топоры и стамески, которыми я себя окружил? Зачем полтораста лет делаю телеги, шкафы, храмовые купола и железнодорожные шпалы? На кой ляд были нужны шкафы и шпалы, да и купола, если вот – лежит передо мной изуродованный собрат, я могу подарить ему жизнь, и не простую, а вечную? А вдруг он был образом Христа? А вдруг он поведёт весь наш издолбленный народишко к лучшей доле?

И если я его не восстановлю – кто восстановит? Я обошёл половину России, от Петрозаводска до Астрахани, и за множество десятилетий встретил лишь нескольких, равных мне по умению работать с деревом, и ни одного, кто бы сильно превосходил меня.

Если я не сделаю, вряд ли кто сделает.

И снова извлёк части деревянного тела, стал ломать голову, как соединить несоединимое.

Хорошо, что сосна: с ней работать легко. Сотворил молитву, походил туда-сюда, чтобы з а г л у б и т ь с я, и начал придумывать. Решил сделать проставки из свежей сухой сосны, и соединять детали круглыми шипами-шкантами, а ши- пы – из дуба, для надёжности. Руку выточить новую, ступни тоже. Сразу понял, что на теле останутся заметные шрамы, но ничего: пусть будут. Голову не трогать, только пройтись наждаком. Но работу предшественника – улучшить, подновить зрачки и надбровные дуги, глубже вырезать ноздри, нос – потоньше, губы крупнее, а подбородок, излишне длинный, укоротить. Придать всему телу правильные пропорции, в поясе поуже, в бёдрах посильнее, уд подлиннее.

Этот истукан не будет крепким. Как бы тесно я ни сопряг меж собой части тела – они, разумеется, не срастутся. Новый собрат будет вынужден беречь себя, избегать нагрузок на плечи и спину. Он будет много сильнее обычного живого смертного – но всё же не таким сильным, как я или Читарь: мы изготовлены из целых колод, об нас можно согнуть железный лом.

В том, что он восстанет, – я не сомневался. Слишком много труда в него вложил.

Пока делал его – две с лишком недели – трижды ездил на станцию, покупал в лавке новый инструмент взамен старого. Два отличных стальных ножа сточил на нет. Долотом долбил так, что слух потом пропадал надолго.

Но сделал его, да. Ни одной ошибки не допустил, везде пригнал плотно, заполировал.

Потом поставил его на попа и вынес под небо – чтобы привыкал к большому миру, к воздуху, к цветам и запахам.

И тогда уже отбил телеграмму: “Сделал, жду”.

Там же, в моём домике посреди глухого леса, мы с Читарем его подняли. На это ушёл весь день и вся ночь, и ведро говяжьего жира, и стакан человеческой крови; где Читарь её добыл – я не спрашивал.

О том, как происходит таинство, я имел лишь общие представления. Каждый истукан, хоть сгоревший, хоть порушенный, хранил в себе огромный заряд Невмы и молитвенного усилия. Посредством особых тайных слов Невму можно было пробудить – и тогда деревянная статуя оживала. Что за слова – я не знал, Читарь проборматывал их скороговоркой, часто едва слышным шёпотом. Слова древнего церковнославянского языка, слова забытые, вышедшие из обращения сотни лет назад.

Я лишь помогал ему, втирая жир в деревянную поверхность статуи, молча, с трепетом, с великой надеждой. Не может быть, чтоб не восстал тот, кто создан с таким трудом!

Через двадцать часов у нас вышел весь жир, и вся кровь, и был момент – я предался отчаянию и опустил руки; но вдруг лежащий на столе деревянный человек затрясся. И раздался громкий протяжный скрип, как будто дом из тысячи сухих брёвен поколебался от порыва урагана.

Читарь вцепился в плечи лежащего, навалился всей грудью, крикнул:

– Держи его за ноги!

Лежащий весь ходил ходуном, его затылок, пятки и локти громко стучали о поверхность стола, пальцы сжимались и разжимались. Затем он закричал страшно. Что происходило с лицом – я не видел.