Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

– А вот и мамочка, – хищно произнёс Щепа.

– Вижу, – сказал я. – Пошли, познакомимся.

– Стой на месте, – тихо велел Щепа. – Возьми бокал и отхлебни. Веди себя непринуждённо. От меня ни на шаг. Мы тут не главные.

Гости прибывали, почти все были меж собой знакомы и приветствовали друг друга со сдержанной сердечностью, а дочь Ворошилова непременно заключали в объятия: соболезновали. Гера что-то отвечала. Никакого траура, скорее наоборот. Это была скромная, под музыку Генделя, вечеринка учёных, институтских преподавателей, доцентов и профессоров. Я заметил скорбные гримасы, но заметил и смеющиеся физиономии, порозовевшие от выпитого. Наконец, Елена Константиновна подняла голую мраморную руку и звонко выкрикнула:

– Друзья! Внимание!

Музыкант, напоминающий бильярдного игрока – молодой парень в белой рубахе и атласном жилете, – немедленно убрал руки с клавиш; голоса́ понемногу смолкли. Гости, вышедшие на балкон покурить, поспешили вернуться.

Голосом звучным и полнотелым, как хорошее вино, Елена Константиновна произнесла:

– Мы собрались почтить память нашего коллеги. Мы все его знали и любили, а он любил нас. Я уверена, что Петя… Пётр Георгиевич… Он не хотел бы, чтоб мы сегодня грустили. Он сам не любил грустить, я помню его всяким, но чаще – весёлым. Он никогда не унывал. И вы не унывайте, пожалуйста. Много говорить не буду, скажу лишь, что мы собрались не только для того, чтоб вспомнить… Есть и другой повод… И повод, между прочим, – приятный… Дочь Петра Георгиевича – Георгия Петровна, мы все её знаем, – передала нашей кафедре все архивы отца, его личные коллекции, и его портрет, собственноручно ею написанный.

Гера подошла и встала рядом. Дважды сверкнула фотовспышка. В толпе многие достали смартфоны и тоже запечатлели двух красавиц; обе в чёрном, обе шикарны, обе – возможно, сами того не желая, – делали великолепную рекламу почившему историку Ворошилову, явно знавшему толк в женщинах. А покойники ведь тоже нуждаются в рекламе.

Елена Константиновна решительным, несколько театральным жестом сорвала одновременно оба покрывала, – публика увидела портрет, заключённый в багетную раму, и деревянную статую, на уровне пояса поддерживаемую лёгким металлическим каркасом. Раздались аплодисменты, но кое- кто из присутствующих не сдержал изумлённого возгласа: статуя изображала человека, державшего собственную голову в руках.

То был известный в христианском мире вариант скульптурного изображения, называемый “кефалофор”.

Снова выстрелила фотовспышка. Елена Константиновна тоже поаплодировала, но коротко, и отошла в сторону, увлекая за собой оба покрывала.

Вдруг случился конфуз: край покрывала зацепился за каркас, обнимавший кефалофора, – может, там был какой-то крючок, я не разглядел; истукан зашатался и рухнул на бок с грохотом; пол в помещении сотрясся.

Народ зашумел.

Тяжёлый, – подумал я. Захотел подбежать, посмотреть – не треснул ли? – но не успел; из передних рядов выскочили трое мужчин и поторопились вернуть статую в прежнее положение. Она никак не пострадала. Хорошо воспитанные гости сделали вид, что ничего не произошло.

– Елена Константиновна! – крикнул кто-то из толпы. – Прекратите низвергать кумиров!

Все расхохотались и снова зааплодировали, Елена Константиновна улыбнулась и даже комически полуприсела в книксене, но тут же замахала руками, требуя тишины.

Голоса смолкли. Один из академических старичков шумно высморкался.

Гера Ворошилова, бледная, всё это время стояла возле портрета отца и ждала.

– Меня зовут Георгия, – произнесла она ломким, напряжённым голосом. – Папа хотел, чтоб родился мальчик, имя выбрал заранее, в честь дедушки… Но родилась – я. А папа не стал менять свои планы. Он вообще никогда не менял своих планов, он был очень целеустремлённый. Когда я работала над портретом, я старалась в первую очередь выразить именно его силу… Не знаю, получилось или нет. Мне очень приятно, что вас собралось так много. Спасибо Елене Константиновне. Спасибо всем, кто пришёл!

Народ снова грохнул в ладоши – и торжественная часть закончилась, все потянулись смотреть на портрет и на статую, собрались в толпу; парнишка в жилетке ударил по клавишам, зазвенели бокалы, засмеялись дамы.

Пошёл и я: не терпелось рассмотреть истукана. В конце концов, я здесь оказался ради него. Хотя и ради Геры тоже.

Приблизился с тяжёлым чувством.

Два месяца назад я уже видел его, в доме Ворошилова. Но тогда не приглядывался, спешил, всё рассчитал посекундно: выставляю оконное стекло, влезаю, нахожу голову, забираю и исчезаю тем же путём, ни на что не отвлекаясь, на всё про всё – от силы две минуты. Мог бы использовать известную воровскую технологию: намазать мёдом газетный лист – и наклеить на окно, чтобы не упали осколки; но передумал, решил: пусть всё выглядит как вторжение дилетанта.

Кефалофор, окружённый доцентами и профессорами, был свидетелем моего вторжения. Если бы он сейчас самостоятельно ожил (а такие случаи известны) – он бы ткнул в меня пальцем и крикнул: “Это ты виноват! Это ты всё сделал!” И мне пришлось бы броситься вон.

Отлично сохранившийся, кое-где уцелели даже следы краски, очень старый – но, к сожалению, уродливый. Именно про таких в указе Синода от мая 1722 года говорилось “безобразные, на которые смотрети гадко”. Он почти наверняка изображал священномученика Дионисия Ареопагита, упомянутого в “Деяниях святых апостолов”, автора трактата “О мистическом богословии”. Известно, что его казнили, отрубив голову, однако немедленно после казни Дионисий подхватил её на руки и направился к ближайшему храму, – голова при этом продолжала проповедовать. С тех пор верующими ваятелями созданы сотни вариантов статуи Дионисия с головой в руках – но эта, наверное, была худшей из всех.

Неизвестный резчик, лишённый значительного таланта, почему-то сосредоточился на ладонях, голову же едва обозначил, умения хватило только на лицо. Издолбил глаза, нос, рот и подбородок. Как таковой головы вообще не было: лицо словно вырастало из живота.

Передо мной был непропорциональный щур, снабжённый толикой дремучего варварского обаяния. Наверное, когда-то, во времена великого князя Ивана Третьего, Собирателя Земель, эта хладная колодина, раскрашенная свёклой, голубикой и луковой шелухой, стоя в храме, производила сильный эффект.

Передняя поверхность ног, от ступней до колен, была обожжена – перед статуей много десятилетий жгли свечи.

Меня схватили за предплечье – я вздрогнул.

– Что? – спросил Щепа. – Загляделся?

– Да, – ответил я. – Он ужасен.

Щепа посмотрел на фигуру с отвращением.

– Ну и кто он такой, по-твоему?