Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Место выбрал случайно, однажды проезжал мимо – и понравилось. Мой дух отдыхал здесь. Запах свежей сосновой смолы действовал подобно наркотику, перемещал в тайный, инфрафизический мир, где время стояло на месте, где не было ни вопросов, ни ответов, ни сомнений, ни маеты.

Переехал в Белые Пески – и каждый день хвалил себя за удачный выбор.

К тому времени скопил достаточно, все заработанные николаевские ассигнации обратил в золотые империалы – и, как выяснилось, не зря.

Вскоре мир перевернулся. Над рухнувшей Империей поднялись красные знамёна.

Власть большевиков я, конечно, не принял. Большевики отрицали Бога и Церковь – и, таким образом, отрицали и меня лично, и моих братьев и сестёр. Мы были детьми Церкви – пусть нелюбимыми, но настоящими. Все нужные и правильные шаги новых хозяев России, все достоинства их учения – интернационализм, ликвидация классовых противоречий, сословного неравенства, безграмотности, утверждение власти труда, изъятие недр и природных богатств из частного владения, – всё обесценивалось и отравлялось принципиальным безбожием. Не только большевик, не только сочувствующий – любой мало-мальски грамотный и умный человек должен же понимать, что на отрицании Бога ничего нельзя построить, как нельзя возвести башню без фундамента. Как создать нечто, не оглядываясь на изначального Создателя?

Но эти мысли я держал при себе.

Грянула гражданская война, а с нею пришли разруха, голод, эпидемии, беззаконие.

Два-три раза в месяц я седлал лошадь и ездил в Каширу, покупал свечи, керосин и свежие газеты – каждый раз читал их с ужасом, не веря буквам.

Писали, что государь Николай Второй и вся его семья расстреляны. Что заводы и фабрики теперь принадлежат рабочим. Что рабочие, получив во владение заводы и фабрики, пока не работают, а сражаются против контрреволюции, белой гвардии, иностранных интервентов. Что Республика в кольце врагов. Что глава Совнаркома Ульянов-Ленин утвердил ГОЭЛРО: план электрификации России. Что церковные ценности изымаются для приобретения хлеба и спасения голодающих Поволжья.

Центральные улицы города превратились в огромную барахолку; прямо на грязных тротуарах люди расстилали тряпки и выкладывали всевозможный скарб, для продажи или, чаще, обмена на еду: от детских игрушек до чернильниц-непроливаек, от подшивок журнала “Нива” до подштанников. В деньгах все путались, счёт шёл на миллионы.

Женщины предлагали себя за кусок хлеба. Беспризорники тащили, что плохо лежит. Воры и блатари прохаживались, покуривая, поплёвывая сквозь коричневые зубы, выглядывали жертв. Почти все мужчины носили шинели, а некоторые и папахи. Попадались монахини из местного Никитского монастыря, срочно, во избежание закрытия, преобразованного в трудовую артель. Бегали одичавшие собаки и кошки.

Дворяне, кто не был расстрелян, давно уже распродали фамильное серебро и бежали, вслед за Врангелем, в Крым и дальше – в Стамбул, в Париж, в Берлин. Их имения и дома разграбили дочиста. Теперь ценностями почитались сапожные шила и портняжные ножницы, пуговицы, гвозди, лекарства, стеклянные бутыли любой ёмкости, махра, спички, керосин, уголь и дрова.

Дровами я и промышлял.

Мог бы найти заработок получше. По плану ГОЭЛРО рядом с Каширой начали возводить электростанцию, и ещё одну – в Шатуре. Почти всё мужское население шеститысячной Каширы – кто не полёг на войне с немцем, а потом на войне красных с белыми, кто не умер от голода, тифа и холеры, – работало на стройке, и я мог бы тоже; но сама мысль о том, что я могу связать себя с властью Антихриста, ни разу даже не мелькнула в голове.

В тот день, в середине января, я купил на базаре две бутыли керосина, свечи, сапожную ваксу и полпуда овса.

Лошадь оставил не у общей коновязи – оттуда её могли увести, – а возле здания городского комитета РКП(б), под присмотром часового. За услугу он получил от меня четыре папиросы и остался доволен.

Город мне не нравился: заплёванный, грязный, тёмный, холодный, сугробы в угольной пыли, конская моча, листовки, окна, забитые досками и занавешенные одеялами, стены в пулевых отметинах, на перекрёстках у костров патрули с винтовками.

Увязал покупки в мешок и сразу же поспешил назад. Свернул в переулок – и наткнулся животом на ствол нагана.

Молодой парень с рябым лицом, тоже, как и я, в старой шинели, просипел простуженно:

– Тихо, сука! Деньги сюда, быстро!

И надавил стволом.

Таких парней я встречал не раз, и даже не очень расстраивался, переживая очередное нападение. Голод и безысходность часто превращают людей в безумцев.

Отбил руку с наганом (выстрела не последовало, наган, скорее всего, был пустой) – и ударил кулаком в подбородок, не жалея сил. Рябой отлетел, приложился головой о стену дома, рухнул.

Я шагнул было мимо, как вдруг сзади раздался то ли возглас, то ли визг, и что-то острое вонзилось под лопатку.

Обернулся. Мальчишка, едва мне по плечо, в драном овчинном полушубке, на лоб надвинут картуз с обломанным козырьком, тощая шея обмотана, вместо шарфа, обрезком бархатной портьеры (даже бахрома торчит), на ногах разбитые английские ботинки, в трясущейся руке огромный нож: видать, сообщник первого, рябого. Правильно, подумал я, грабить лучше вдвоём, – и резким взмахом руки сбил картуз с головы мальчишки, рассчитывая, что он испугается и убежит. Рассыпались светлые, длинные сальные волосы: не мальчишка, девушка, не более двадцати лет, тощая, губы потрескавшиеся, на щеках багровый румянец, глаза стеклянно, дико блестят.

Отпрыгнула, выставила нож перед собой.

– Не подходи! – быстро сказала. – У меня вши, я тифозная!

– Не похожа ты на тифозную, – сказал я. – Убери нож.

Она продолжала грозить мне лезвием, подняв его высоко. Я шагнул ближе, сталь упёрлась в моё горло. Девчонка вся тряслась, впалые щёки пылали. От неё несло хорошо мне знакомым паровозным дымом и немытым телом. Вдруг она решилась, яростно вскрикнула и сильно ткнула в меня ножом под кадык. Результата не было, и она собралась ткнуть второй раз, но я схватил лезвие ладонью, вырвал нож, толкнул её в плечо, она упала на спину, в снег.

Дух её был – мизерный и чёрный, как грозовое небо.

– Ты сама вша, – сказал я. – А была человеком. Зарезать меня хотела – за что?

Она торопливо поднялась.

– А ты – кулацкая морда!

– С чего ты решила, что я кулак?

– А по лошади по твоей видать, – сказала она, понимая, что бить её не собираются.

– Следили, что ль, за мной?

– За всеми следили.

Я кивнул на рябого, лежащего недвижно. Он получил крепко, того и заслуживал.

– Значит, у вас банда? А этот – главарь?

Девчонка презрительно усмехнулась.

– Лёнька? Какой он главарь? Так, корёжит бывалого. А вот ты – кто такой?