Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Читарь задрожал, лицо его исказилось. Он стукнул тростью об пол.

– Я ничего… никогда… не воровал!

– Как же не воровал? Заучивал наизусть, а потом выносил в своей голове. Такая же татьба, только умная. Тебе повезло, тебе досталась Доля, – но теперь уже недолгая.

Щепа, до того молчавший и стоявший поодаль, кашлянул. Лом из рук не выпускал.

– Погодите, – сказал он. – А я тут при чём?

– А ты им помогал, – ровным тоном ответила Мара. – Деньги им давал, и не раз. Но ты пока закрой рот. Мы ещё поговорим.

– Ого, – сказал Щепа с отвагой и ненавистью. – А ты кто такая, чтоб мне рот затыкать? Вчера родилась, а сегодня нам хамишь? “Тебе Доля, тебе Недоля”. Да пошла ты нахер, тётя!

Мара выслушала его спокойно, продолжая наматывать нитку на палец.

– Птичку, – спросила, – видишь?

– Чего?

Она показала пальцем вверх, на голубя.

– Птичку, – повторила. – Видишь её?

– Вижу.

Мара подняла руки выше к груди, туго натянула нить меж пальцев.

– А ниточку – видишь?

– Ну.

Не сводя глаз со Щепы, она стала разводить в стороны свои руки с вытянутыми указательными пальцами, – наконец, нитка лопнула с коротким глухим звуком.

Голубь упал на бетонный пол и остался лежать, раскинув серые крылья.

Щепа метнул на Мару взгляд, полный ненависти; она в ответ лучезарно улыбнулась.

– Не бойтесь её, – сказал Читарь, содрогаясь. – На нас… это не действует! С нами Господня благодать!

– Правильно, – сказала Мара. – На вас не действует. Вы же поленья. Зачем вы меня позвали? Вы, трое? Чего вы хотите?

– Чтобы ты была с нами, – ответил я. – Чтобы наш народ увеличился числом. Только мы поднимали не тебя, а Параскеву.

Мара снова намотала нитку на палец.

– Я и есть Параскева, – сказала она. – А до того была Мокошь. Ты же знаешь, тать, как это бывает. Сначала я стояла на капище, женщины приносили мне дары, обматывали вокруг моей шеи кудель, а вокруг пояса – пряжу. Просили, чтоб я приворотила Долю и отворотила Недолю. Долго стояла, уже и не вспомнить, сколько. Ещё не было языка, на котором вы говорите, а я уже стояла. Потом пришли другие и приказали всех идолов повалить, изрубить и сжечь, и славить только Бога Истинного, исповедовать единое крещение во оставление грехов, и чаять воскресения мёртвых и жизни будущего века. Но бабы, которые приносили мне кудель, были смелые и упрямые, они сделали по-другому. Они ночью пришли отай и выкопали меня, и спрятали далеко в лесу. Днём бабы ходили в христианский храм и славили Бога истинного, а по ночам – шли ко мне. И так было тоже долго. Потом это вскрылось, баб наказали и запретили ходить ко мне. Но бабы, повторяю, были смелые и упрямые, они придумали выход. Они позвали мужика, резчика, и он переделал меня в Параскеву, и подновил немножко. И меня принесли в христианский храм и поставили в том храме в образе Параскевы, покровительницы домашнего очага и хранительницы женского здоровья, и бабы продолжали ко мне приходить и просить причинить себе Долю и отчинить Недолю, и обвязывали вокруг моего пояса пряжу, да ещё привешивали на ту пряжу серебряные колечки и жемчужные бусы. И так было ещё долго. Потом круг жизни совершил полный оборот, и снова пришли люди, и снова приказали меня повалить, изрубить и сжечь, ибо в храмах должны пребывать только образа в виде плоских досок. Меня вынесли и отрубили голову. Тело сожгли. Оно было сделано из такого крепкого дерева, что костёр пришлось жечь два дня и две ночи. Бабы стояли вокруг костра и плакали. Но поскольку они были, как уже сказано, смелые и упрямые – они вынули из огня мою голову и спрятали. И продолжали ходить в храм, поклоняясь моим плоским писаным образам, но всё равно цепляли к тем образам привески, продолжали дарить мне серьги, колечки и бусы. И прошло ещё триста лет, и круг жизни совершил ещё один полный оборот, и один тать украл мою голову, и выдолбил для меня новое тело, а другой, книжник, обмотал мою шею куделью, а пояс – пряжей, и так меня поднял. А третий, самый умный, не хотел им помогать, потому что и так всё знал про женскую силу и упрямство, но первые двое вынудили его, и он уступил. Вот такая моя повесть.

– Точно, – крикнул Щепа и отбросил свой ржавый лом – лом упал с грохотом. – Я не хотел, они меня вынудили!

– Так, – сказала Мара. – За это получишь от меня награду. – Она повернулась к Читарю. – Ты, книжник, свою награду уже получил, она у тебя на спине и на затылке. – Наконец, посмотрела на меня. – А ты, лиходей, сделаешь для меня кое-что, и тогда я тебя прощу.

– Чего ты хочешь? – спросил я.

– Девочку, – ответила Мара. – Привези мне её.

Я попятился.

Под подошвой хрустнуло: наступил на голову мёртвой птице. Мара усмехнулась. Я сжал кулаки.

– Она моя дочь!

– И моя, – сказала Мара. – Ты сделал её в мой чин и подобие. Мы с ней связаны, мы должны быть вместе.

– Пошла ты, – посоветовал я.

– Я не пойду, я уеду. Вот с ним уеду. – Она кивнула на Щепу. – Он из вас троих один живой и при Доле. А ты – убийца и вор, и твоя Недоля тебя поедом ест. Скоро сам сгинешь, и девочку погубишь. Отдай её мне, прошу по-хорошему.

Я показал ей кукиш.

– Добро, – сказала Мара, – тогда я сама заберу.

И велела Щепе:

– Открывай ворота. Поедем.

Щепа изумился и тоже едва не наступил на останки голубя.

– Куда?

– К тебе, – ответила Мара. – Поглядим, сколь ты живой.

– В каком смысле?

– В том самом. Ты ведь насчёт женского здоровья умелец?

Щепа несмело улыбнулся углом рта.

Она больше ничего не сказала, не посмотрела ни на меня, ни на Читаря, – бесшумно ступая босыми ногами, направилась к машине. Я увидел: Щепа, словно против желания, открыл ей правую заднюю дверь.

В распахнутые ворота хлынул свет и воздух, пахнущий сиренью. Я оттёр подошву от голубиной крови и позвонил Дуняшке: велел ей запереться дома и не отвечать на звонки с незнакомых номеров.

До ночи сидели в гараже, ждали Николу Можайского.

В жилом отсеке всё было разгромлено, стол и табуреты опрокинуты, книги Читаря валялись на полу. Мара не тронула только иконы; я их снял со стены и завернул в тряпку.

Долго возился с “Каравеллой”, вымыл всю, прокатился на заправку, залил полный бак – но успокоиться всё никак не мог. На светофоре, затормозив на красный свет, едва не протаранил автобус.

Откуда она знает, что я – тать и убийца? Насквозь прозрела, что ли? Так я деревянный, меня насквозь не видать. Ни один ясновидящий не сможет. И почему я испугался её? Она – моё ИЗДЕЛИЕ, что хочу – то и сотворю с ней, вышло – хорошо, не вышло – иссеку в куски топором, и вся недолга. Разве не бывало так, что мы с братом поднимали истукана, мною починенного, собранного из кусков, – а истукан, вроде бы восставший, прожив считаные часы, падал и уже более не вставал?