Оскар Мюриэл - Темные искусства

— Ч-что?

— Мне очень жаль, — добавил я, чувствуя, как чудовищно глупо звучат эти слова.

Катерина раскрыла рот, но так ничего и не произнесла. Она потянулась к стакану, но не нашла в себе сил даже поднять его. Она хлопала глазами, будто затерявшись во тьме.

— Джонни получил телеграмму из пансионата, — сказал я, не в силах терпеть ее мучительное безмолвие. — Они рассыпаются в извинениях.

Она болезненно сглотнула.

— Но… Но мы же послали за ним, когда времени еще было предостаточно!

— Знаю, — сказал я. — По словам директора, возникло какое-то затруднение с дилижансами. Приехать он мог бы самое раннее во вторник. — Я тотчас пожалел о том, что сообщил ей эту досадную подробность. Глаза ее распахнулись, и я больше не мог в них смотреть. — Мне очень жаль. Больше ничего не могу вам сказать… Мне очень, очень жаль.

Тогда она впервые по-настоящему сломалась. Очень медленно она закрыла лицо руками, после чего разразилась самыми отчаянными, совершенно душераздирающими рыданиями. Ее стенания отражались от стен, одновременно злые и горькие, и тело ее содрогалось.

Священник что-то прощебетал мне, очевидно, желая узнать, что не так, и тут мне впервые в жизни пригодились скудные познания в латыни, которую я учил в Кембридже.

— Filius … э-э-э… non venit [22] Сын… не приходит (лат.). .

Мужчина сразу же кивнул. Он подошел к Катерине и, положив свою исполинскую волосатую ладонь ей на голову, мягко что-то ей зашептал. Голос у него был низкий и утешительный, и звучал он с той теплой добротой, при которой и слова были не важны.

Ей потребовалось некоторое время, чтобы успокоиться, и я терпеливо ждал.

Я подозревал, что директор сознательно решил не отправлять сюда мальчика. Наши новости — и репутация Катерины — быстро стали достоянием общественности. Вероятно, он счел, что ребенку лучше не встречаться с его коварной матерью-убийцей, которую вот-вот должны были казнить.

Катерина наконец отняла руки от лица и с несчастным видом забормотала.

— Я ради него прическу сделала. И накрасилась. Я так хотела, чтобы он увидел, что я не та ведьма, которой меня все считают.

Ирония была в том, что выглядела она страшилищем — и тушь, и помада размазались по всему лицу. Я протянул ей свой носовой платок, и она приняла его с величайшей благодарностью.

До чего же это простой, общечеловеческий жест сочувствия. Мне от него тоже стало чуть лучше — я сумел предложить ей хоть каплю утешения. Мне жаль тот мир, в котором носовые платки выйдут из моды.

— Я всегда надеялась, что однажды встречусь с ним… Что все ему объясню. Что расскажу ему, как жаль мне было расставаться с ним, но это была вынужденная мера! Я ждала, пока он немного подрастет и будет способен понять… Но теперь…

Она прижала платок к лицу, пытаясь остановить новый поток слез.

— Сколько ему лет? — спросил я, желая хоть чуточку сгладить ее горе.

— Одиннадцать, — прошептала она. — Мой Майкл. Он, наверное, уже красавчик. Он, по крайней мере получит образование… У меня и этого не было. — Она взяла стакан, и я подлил ей еще. — Спасибо, что принес мне это, сынок. Очень мило с твоей стороны.

Я понял намек. Она явно хотела самостоятельно переварить новости. Ей также нужно было уединение — чтобы подготовиться. Я встал, но она заговорила, прежде чем я успел пробубнить что-нибудь на прощание.

— Завтра… Прошу тебя , не приходи.

— П-прошу прощения?

Она тоже поднялась и взяла меня за руки.

— Чем меньше людей меня увидит, тем лучше. — Она даже сумела изобразить игривую улыбку. — Я бы предпочла, чтобы ты запомнил меня хорошенькой, как сейчас.

Я проглотил язык, не зная, что сказать.

— Адольфус придет, — сказала она. — Я сказала ему, что не надо, но ты же его знаешь.

— Да… — пробормотал я. — Да, знаю.

Она подняла руку и ласково погладила меня по щеке. Улыбка ее стала шире.

— Ты будешь счастлив, сынок. Может, сейчас ты так не считаешь, но поверь мне. Я вижу твое будущее.

Поверить не мог, что глаза мои наполнились слезами.

— Я… думал, что предвидение считается богохульством, мадам.

Она подмигнула мне:

— Ну, ты же ему не расскажешь.

И после этого она поцеловала мою руку и больше ничего уже не говорила. Она развернулась и опустилась на колени перед священником, который уже разжег ладан и нараспев читал на латыни из молитвенника.

Я вышел, но, прежде чем уйти, бросил на нее последний взгляд: на ее сложенные ладони, ее лучшую пурпурную шаль, ее замысловатую прическу, ее губы, едва заметно шевелившиеся во время молитвы.

И тут тюремщик захлопнул дверь в камеру.

Мне показалось, что я вошел в пещеру.

Паб «Энсин» подсвечивала лишь пара газовых ламп, отбрасывавших резкие тени на сборище обрюзгших лиц. Все здесь уже прилично набрались, но вместо привычного гвалта и танцев сидели, сгрудившись вокруг огня. Большинство мужчин распевали тягучую шотландскую похоронную песнь, осоловело покачивая стаканами и кружками, которые изредка поблескивали в свете пламени. Те, кто не пел, мычали низкую печальную мелодию, а немногочисленные женщины просто молча пили. По крайней мере, тут было куда теплее, чем на сырой улице.

Девятипалый сидел за своим любимым столиком и потягивал солидную порцию виски. Бутылка — из винокурни его покойного отца — уже наполовину опустела, а Такер и Маккензи дремали под столом, убаюканные заунывной песней.

Он заметил меня, лишь когда я загородил ему свет одной из ламп, и уставился на меня безжизненным взглядом. Поначалу я не понимал, опечален он или вдрызг пьян. Но затем вспомнил, как много спиртного ему требовалось, чтобы впасть в беспамятство.

Вид его сменился с ленивого на ошарашенный.

— Ох, что случилось? Выглядишь, будто тебе яйца раздавили.

При одном лишь воспоминании все внутри у меня всколыхнулось, но я заставил себя изобразить улыбку.

— Лавандовая эссенция для ванны кончилась.

— А-а, теперь понятно.

— Можно присесть?

Девятипалый не ответил. Только закряхтел и пнул ближайший стул в мою сторону, что в его случае было равноценно расстеленной ковровой дорожке. Он пододвинул ко мне свой стакан, долил в него еще виски, а сам продолжил пить прямо из бутылки.

Некоторое время мы пили молча, слушая пение пропойц (я бы протер край бокала, но последний мой платок остался у Катерины). Макгрей заговорил, когда песнь достигла самого тихого пассажа.

— Я был у доктора Клоустона.

Эти слова застали меня врасплох. Я задал первый же вопрос, который пришел мне на ум.

— Он что-то новое о сестре сообщил?

Макгрей пожал плечами.

— Сказал, что новое лекарство не сработало.

В глазах у него стояли слезы, мерцавшие в свете очага, но каким-то образом ему удавалось их сдерживать.