Иван Погонин - Хищники [сборник]

— А ты прям сразу и согласился?

— Не сразу. Но господин сыскной надзиратель быстро меня уговорил. Он, оказывается, давно знал, что я по линковым очкам живу — в Колпино самолично ездил и с настоящим Андреем Петлиным, который паспорт свой пропил, разговаривал. Да и место возля мадам Могилевской больно хорошее, терять не хотелось. Тут ещё и Эстька насела: «Они, — говорит, — нас в покое не оставят, сколько бы Дмитрий Анастасьевич не попросил, всё на нас переложат. А где мне столько денег взять?!!!». В общем, поломался я малость, и согласился. На следующий день отвёз нас Поп на Петербургскую, в домишко какой-то. Я там остался, а Набатов с Попом за Сериковым укатили. Сыскной должен был его напоить и предложить к блядам прокатиться, охочь был покойный до женского полу. Я покамест печку растопил, самовар поставил, чаю попил и ещё часа два ждал, от безделья маялся. Наконец, слышу — санки у калитки остановились. Я, как промеж нас было уговорено, встал за дверь, с ремешком в руках, и как только Дмитрий Анастасьевич зашёл, петлю ему на шею и накинул. Удавил, разоблачили мы его, чтоб по меткам на одёже не узнали, погрузили в санки и повезли на речку. Там Набатов накануне только начатую мойну [63] присмотрел, мы околоточного туда опустить хотели. Только не нашли мы проруби — погодка подвела. Пурга разыгралась, руку вытянешь — ладонь не видно, где уж тут прорубь искать. Потаскали мы господина Серикова малость по речке, да и бросили прямо на лёд, не обратно же его в дом тащить.

Чешин повторил свои показания на очной ставке с Могилевской. Та, посмотрев на сожителя, прошипела что-то на жаргоне [64], и начала давать показания.

— Кто хипесничать предложил, Шарафов? — спросил Кунцевич и сделал глоток чая. Дознание неслось полным ходом, поэтому приходилось обходиться только этим напитком — ничего более существенного ни съесть, ни выпить было некогда.

— Он ирод, татарская морда!

— Как вы с ним познакомились?

— Я давно слыхала, что в Кронштадте весёлый дом любой может открыть, были бы деньги, потому, как только меня из столицы выгнали, тотчас явилась к полицмейстеру. Сговорились мы, отдала я Константин Игнатьевичу две косых, ежемесячную плату обусловили. Начала я работать. А тут драки эти, протесты обывателей, — Могилевская горестно вздохнула, — словом, никакой жизни, только неси да неси, Шарафов требует и требует. Он и под военного губернатора просил и даже под отца Иоанна!

Кунцевич поперхнулся чаем:

— Это ж надо! И вправду нехристь!

Бандерша согласно закивала головой:

— Нехристь-то он нехристь, а при должности. В общем туговато у меня с деньгами стало. А дело к осени — навигации скоро конец, того гляди совсем без работы останемся… Пошла я к Шарафову, попросила дань уменьшить. Он мне и говорит: «Денег меньше брать никак не могу, не мне одному они идут, а вот дела улучшить поспособствую». Ну и предложил этим хипесом заниматься. Мне деваться некуда было, согласилась. Познакомил он меня с Мишей, сказал, что Набатов, что сыском на острове заведует, будет за их долей приходить, ну а Попова, извозчика, мне Андрей, ну, который на самом деле Семён, привёл.

— Сколько ты Набатову отдавала?

— Две третьих.

— Ого!

— Я же говорю — морда татарская, креста на нём нет.

— На тебе, можно подумать, есть. Дальше рассказывай.

Могилевская повторила рассказ Чешина, немного его дополнив.

— Набатов ко мне пришёл в середине января и письмо, которое Дмитрий Анастасьевич им прислал, показывал, спрашивал, узнаю ли я почерк, или нет. Я почерка не признала, потому как ни разу не видала, как Сериков пишет, мы с ним не переписывались. В письме том про многие проделки господина полицмейстера говорилось, не только про нас. И просил шантажист за молчание тысячу. Порасспрашивал меня Набатов и удалился. Через пару недель прибегает, весь белый, орать стал, обзываться, это ты, мол, нас предала, Сериков, ведь твой знакомец. Еле я его успокоила, еле он сообразил, что мне Серикову про наш хипес рассказывать — себе дороже. Видать кто-то из моих девок ему проболтался. Была одна у меня, Лизка-Элизабет, я её рассчитала перед Новым годом, потому как клиенты совсем её брать перестали, на неё грешу. В общем, пришлось мне тысячу ему отдать, которую они Серикову передали.

— А как они её передали, не знаешь?

— Да откуда мне знать!

— Ладно, рассказывай дальше.

— Ну, потом он у меня всё подробно про Серикова вызнал, где живёт, с кем, как время проводит, что делать любит.

Подробности убийства Серикова, Могилевская не знала — никто с ней не откровенничал. Но то, что сожитель уезжал убивать с Поповым и сыскным надзирателем, подтвердила.

— Завтра с утра устроим тебе очную ставку с Набатовым, — сказал Кунцевич. — Должна будешь всё как есть подтвердить. Ну а потом и при Шарафове покаешься.

Бандерша так испугалась, что вжала голову в плечи:

— А какой мне от этого прок? — спросила она охрипшим голосом.

Без показания мадам Могилевской дознание в отношении полицмейстера едва бы закончилось благополучно — прямо на него никто другой не указывал. Поэтому сыскной чиновник сказал:

— А прок следующий. Я сейчас Чешина позову и протокол его допроса перепишу, напишем, что о том, что они с Набатовым Серикова порешить сговорились, ты ничего не знала. Будут тебя судить только за хипес. Договорились?

Могилевская кивнула было головой, но тут же осеклась:

— А без хипеса нельзя обойтись?

— Ты не наглей. Кстати, на, почитай. Жалоба на тебя пришла из самой Англии, из города Ливерпуля! Некий господин Байрон подробно про ваши безобразия докладывает. Он, кстати, и о том, что к Набатову обращался, сообщает.

— Я по английскому читать не умею.

— А тут и перевод на русский есть, вот, видишь. Нотариусом заверено, всё честь по чести. Да и сам потерпевший к нам скоро собирается. Так что за хипес тебе придётся ответить.

Набатов оказался орехом крепким. Несмотря на то, что его уверенно опознали швейцар и половой из «Золотой Нивы», несмотря на показания вышибалы и бандерши, вину свою сыскной надзиратель отрицал. Всем — Филиппову, судебному следователю и товарищу прокурора палаты Тому, живо интересовавшемуся ходом следствия, он твердил одно:

— Оговаривают меня бандиты, ваше превосходительство, за то, что я нещадно, живота не жалея, с ними боролся.

Признался Набатов только в том, что не дал надлежащего хода жалобе Байрона, объяснив сей неблаговидный поступок исключительно интересами службы:

— Вы же, ваше высокоблагородие, — говорил он судебному следователю, — если бы на месте нашего, кронштадтского следователя были, меня же бы за это и поблагодарили — Байрон и дня после ограбления в России не пробыл, уж и намучились бы вы, коли дело пришлось возбуждать — ни допросить его формально, ни очных ставок провести, ни опознаний.