Вячеслав Демченко - Четвертый бастион [litres]

– Вы прибыли по делу. Чтобы повидать баронета Мак-Уолтера? И только? – с сомнением повертел в пальцах отношение лондонского мирового судьи комендантский секретарь.

– Боюсь, что так, – иронически дернул мистер Бамбл уголками усов, отращенных специально для крымского турне на военный манер – с завитками кверху.

– Была охота в такую даль посылать живую депешу, – с надменной гримасой пожал плечами лейтенант. – Когда между Крымом и Лондоном давно работает телеграф [77] Документальности ради отметим: не так давно. Подводный кабель между Георгиевским монастырем и Варной окончательно был уложен к середине апреля 1855 года. . Впрочем, как вам угодно…

Сержант, подхватившийся со ступеней комендатуры провести вновь прибывшего в гостиницу, был куда любезнее:

– В компанию военных у нас принимают далеко не сразу и далеко не всех. Каста, знаете ли. Взять вот, к примеру, лейтенанта Гиппиуса, – провели они взглядом всадника в черном драгунском мундире на белом арабском скакуне, прогрохотавшего по дощатому тротуару, полоша кур. – Носится с утра до вечера на своем арабе, – доносил старый сержант на всех встречных и поперечных, ничуть не смущаясь ни армейской, ни сословной субординацией и таща баулы судебного пристава в подмышках. – В полку не появляется, если только за ним не пришлют нарочно, и тем не менее в каждом офицерском собрании чуть ли не гвоздь программы. Скачки… [78] Однажды во время передышки русский офицер спросил с сарказмом, когда же англичане собираются атаковать, на что ему ответили, «что никак не завтра и не послезавтра, так как должны состояться две серии скачек». (W. Baring Pemberton. Battles of the Crimean War). – пояснил он на слегка недоуменный взгляд Бамбла. – Сэр Гиппиус в этом деле непревзойден.

– Хороший наездник?

– Игрок, – фыркнул старый сержант. – И не такой уж хороший. Но тут полно и цивильных, сэр, – подтвердил он наблюдение «охотника с Боу-стрит», отметившего еще в портовой сутолоке, что количество куцых гражданских цилиндров едва ли не превышает тут количество киверов и широкополых матросских шляп с лентами.

– Найдутся и такие, что вам по чину. Думается, торговцы, которых тут больше, чем бобов в мешке, вас вряд ли заинтересуют, – все как-то больше дилеры, полагающие себя столичными денди в провинции. Но взять, например, мистера Толкиена с оптического телеграфа – если вы, конечно, любопытны до штабных сплетен, хоть я и не понимаю, что можно подслушать на этой мельнице.

Старик махнул запущенной бородой через эполет на замысловатую конфигурацию досок с медными блестками керосиновых фонарей, выглядывающую из-за черепичных крыш [79] В пределах видимости устанавливались конструкции из подвижных досок, которыми подавались знаки определенной системы, ночью подсвечивались. Такой же телеграф был устроен еще до войны и в Севастополе между морской библиотекой и бухтой. , чтоб посылать сигналы в Георгиевский монастырь. – Он хоть и пионер [80] Собственно саперы в британской армии, но тут же и нарождающийся корпус военных инженеров. , но никогда не видел его в форме. Инженеры паровозного депо Мэртона тоже весьма образованные люди… – продолжил словоохотливый сержант подбор в общество мистера Бамбла.

Похоже, он вознамерился не пропустить ни одного интеллигента, включая милейшего гримера-гробовщика из лондонской конторы Royal Standard:

– Некоторые офицеры предпочитают предстать перед родственниками в приличном виде, если повезет остаться с головой.

И закончил подбор несколько неожиданно:

– Вот только не советую вам мистера Фэнтона. Он правительственный фотограф и наверняка колдун.

И это несмотря на то, что последние его слова едва не заглушил грохот изящного локомотива, который даже египетские ветераны Омара-паши не считали уже Шайтан-Арбой. А вот магический талант мистера Фэнтона останавливать время и запечатывать человеческую душу в стеклянной пластине, извольте – смущал просвещенные души.

Утро погнало над руинами ложементов белесую перевязь тумана, позолоченного солнцем, холодным, как медный маятник в остановившихся часах. Часах, отмерявших ход истории во вселенной, но сломленных в суматохе ее временных и бесцеремонных гостей. По крайней мере, так казалось. Ибо красный диск все никак не мог вырваться из утренних вихрей, казавшихся продолжением ночных пороховых дымов.

По итогу сражения поле боя большей частью стало ничейной землей между второй русской дистанцией и второй французской параллелью. Землей, вновь вспаханной ядрами, засеянной костями и щедро политой человеческой кровью; землей, вновь урезанной на картах в штабах по ту и другую ее сторону.

Ложементы отстояли, но и неприятель далее оврага не отступил – даже слышны были заплутавшие в тумане протяжные команды на чужом языке, казавшиеся неакадемическим исполнением какой-то иностранной оперы, под диковатый аккомпанемент железного лязга кирок и деревянный скрип тачек и телег.

– Скоро семь, пора бы уже французу и напиться этой своей алжирской бурды… – проворчал Павел Сергеевич, зевнув в кулак со смятой белой перчаткой.

– Может, сами начнем? – вопросительно поднял седую бровь адъютант его.

– Упаси боже, – отмахнулся той же перчаткой капитан первого ранга Раймерс. – Француз еще ладно, но англичане хоть и откушали уже первого чаю ни свет ни заря, но такие любители до церемоний. Нет-с. Никакой охоты до реверансов. Пусть уж сами-с…

– Так и есть, – хмыкнув, подтвердил мичман, передавая командиру бастиона складную трубу. – Сами и пожаловали.

Едва ли это можно было сравнить с подмосковным Тарутино 1812 года, где в вынужденном бездействии противостояли французская и русская армии и офицеры обеих сторон встречались на осенних лужайках погреться у русских самоваров французским вином. Свирепость позиционных схваток под Севастополем отмечали все современники, и тем не менее в минуты перемирия, необходимого для уборки тел – иначе засмердело бы всю округу, – ситуация изменялась. Стоило только воткнуть в землю штык – сцены, подобные тарутинским, были обыкновенны, да и 1812 год не вывел из моды французский язык, чему подражали и выходцы из низших сословий.

Должно быть, поэтому все исследователи и ветераны в один голос называли Восточную войну «последней галантной». Личность пленного была неприкосновенной, личность раненого врага – так же, а лютость боя полем боя же и ограничивалась.

Союзники, к слову, в течение всей войны и после нее не переставали с теплым чувством (иногда прямо-таки с восторгом) вспоминать, с какими «благородством и трогательностью, столь характерной для русских», относились те к беспомощному врагу, писал Базанкур.