Катерина Райдер - Кровь и молоко

– Я не могла оставить тебя здесь и сама остаться в неведении! Мы с мистером Гудменом знаем, как помочь тебе!

Томас посмотрел на вошедшего в комнату адвоката. Тот был сдержан. Он слегка кивнул старому приятелю и встал справа от входа, сняв с головы цилиндр. Джеймс старался не делать преждевременных выводов и предпочёл, прежде чем бросаться на амбразуру с громкими обвинениями против Даниэля Байрона, выслушать историю Рэнделла.

– У вас пятнадцать минут, – хрипло гаркнул охранник и закрыл за адвокатом дверь.

– Пятнадцать? – возмущённо и в то же время опечаленно воскликнула Амелия, оглядываясь.

Гудмен досадливо пожал плечами. Благо что хоть столько досталось.

– Тогда не будем терять время, – борясь с дрожащими в глазах слезами, Говард вновь посмотрела на Рэнделла, ласково касаясь пальцами его лица. – Томас, нам нужно знать, что на самом деле случилось с тобой в детстве, почему ты скрывал своё имя и зачем прибыл в Лондон.

Мужчина недоверчиво нахмурился, бросая короткий взгляд на адвоката.

– Милая, это не поможет, преемник судьи Байрона абсолютно убеждён в моей виновности, – тихо и сипло сказал заключённый.

– Нет! – решительно заявила леди, опалив возлюбленного горячим дыханием. – Убийца – Байрон, мы найдём, как это доказать! Но нам нужна твоя история!

– Томас, послушай, – Джеймс сделала шаг вперёд, – если мисс Говард права в виновности сына судьи и, соответственно, в твоей невиновности, то смена фамилии слишком мелкий проступок для петли, ты так не считаешь? Я обещал взяться за твою защиту. А потому мне, как адвокату, нужны все детали. У нас нет времени на сентиментальность, простите Амелия, и на споры тем паче. Сухие факты! Нужны факты, Уэбстер, ты же знаешь принципы судебного делопроизводства!

– Уэбстер мёртв, этого человека больше нет! – со стальным холодом в голосе заявил Томас.

– Тогда я буду только счастлив вновь познать радость общения со своим давним другом, мистером Рэнделлом.

И все трое сели вокруг стола. Амелия по правую сторону от Томаса, сжимая в своих тонких пальцах его пальцы. Джеймс напротив.

Лжеамериканец сделал глубокий вдох, мельком глянул на возлюбленную, которая чуть вздрогнула, тягостно сглотнув, и утвердительно кивнул Гудмену, безмолвно сообщая, что готов рассказать правду.

Спустя пару ударов сердца небольшое помещение заполнил слишком вязкий в силу утомлённости голос.

– Мой отец был простым, благочестивым человеком, жившим по законам совести и Бога. Питер Байрон взял его на службу, когда я был ещё совсем мал. В обязанности отца входило следить за экипажем и лошадьми, изредка доставлять письма по распоряжению, корреспонденцию, посылки. Мы жили в доме Байронов столько, сколько я себя помню. В тот смурной год по Лондону прокатились волнения – распространялись памфлеты с мятежным содержанием. Фабрики и простые рабочие начали бастовать, а чиновники наживаться на взятках. Байрон был каким-то образом замешан в этом деле. Он ещё не занимал пост верховного судьи, но был близок к сему. Но однажды всплыли некоторые документы, подтверждающие его причастность к спонсированию печати памфлетов. В дом Байрона пришли поверенные короля, а вскоре арестовали моего отца по обвинению в измене. Следствия не было, как и суда, отец попросту не дожил, точнее, ему не позволили. Дело закрыли. От Байрона отступились. Он, блестяще сыграв роль милосердного человека, позволил нам с матерью остаться под его крылом. Матушка была знатной кухаркой, но ещё и очень красивой женщиной. А всем нам известна главная слабость подонка!

Амелия сжала руку Томаса чуть сильнее, тем самым выказывая поддержку. Её глаза вновь блестели от слёзной пелены, но леди держалась стойко. Гудмен слушал рассказ беспристрастно, лишь иногда хмыкал, видимо, мысленно выстраивая какие-то теории и закономерности.

Рэнделл продолжал:

– Вскоре Байрон начал проявлять симпатии по отношению к моей матери. Она же носила траур и даже подумать не смела о другом мужчине, тем более состоящем в браке. Тогда-то и вскрылась вся сущность этого деспота. Мои шрамы, – Томас посмотрел на возлюбленную, нервно поджав губы, в глазах раскатом молнии сверкнуло отвращение. – Он избивал меня хлыстом, как непутёвую лошадь, что не хотела тащить повозку, в назидание матери за её непокорность и отказ возлечь с ним. Снова и снова, не дожидаясь рубцевания прежних ран, тащил, как щенка, в свою спальню и бил, заставляя её смотреть! Я умолял матушку уехать, просил не соглашаться, обещал достать денег на съём комнаты. Нужно было лишь немного потерпеть! Я чистил ботинки прохожим, выносил ночные горшки в ночлежке на соседней улице, помогал в таверне. Но мать не верила в то, что мы сможем выжить без покровительства. А затем и вовсе сломалась.

Однажды мне особенно крепко досталось, и она согласилась стать любовницей судьи. Этот грязный ублюдок овладел ею прямо на моих глазах! Мать плакала, просила избавить своё дитя от сего грязного зрелища. Но Байрон приказал мне остаться, угрожая тем, что если я хоть кому-то проболтаюсь, нас обоих ждут розги и петля. Он насиловал её на протяжении нескольких месяцев. А когда она поняла, что беременна, свела счёты с жизнью! Я же сбежал, прихватив некоторые сбережения судьи, которые матери удалось выкрасть накануне, сел на корабль и отправился в Америку.

Там прибился к церковному приходу, много трудился, занимался самообразованием. В пятнадцать пошёл в услужение конюхом к одному обеспеченному землевладельцу, выращивающему хлопок. Мистер Стивен Рэнделл за год до моего прибытия в его угодья потерял своего единственного наследника, почившего в схватке со смертельной хворью. Он часто говорил, что я напоминаю ему сына. Мы как-то незаметно для себя сдружились. Мистер Рэнделл был прекрасным человеком, любил свою землю, высоко ценил каждого рабочего.

Когда мне исполнилось девятнадцать, Стивен Рэнделл решил официально признать меня наследником, но не просто включить в завещание, а усыновить и дать свою фамилию. Я был не против. Я любил этого человека как собственного отца, он вырастил меня, воспитал, помог забыть тот ужас, что я пережил в Англии.

После Стивен отправил меня в университет в Эдинбурге. Я хотел изучать экономику, но отец настоял на медицине, которая в Америке была не особенно развита. И всё же по возвращении я вплотную занялся нашим хлопковым делом. Сначала исключительно сбытом, затем заинтересовался ткацким производством. В итоге с позволения названого отца основал собственную фирму. Дела закрутились лихо. Я наладил партнёрство с Францией, Италией, открыл несколько фабрик по стране. Но Америка всегда была для меня чужой, я так и не влился. Мне претила врождённая надменность при полном невежестве американцев, их грубость, дурные привычки, пьянство. Я всё чаще начал задумываться о возвращении на родину.